Новый год я встречал у Овсовых —— милая семья, зубной врач. Это тот самый, которого в рассказе Чехова «Лошадиная фамилия», никак не мог вспомнить приказчик. Однако, к подобному происшествию Овсов относится добродушно. Жена его впоследствии родила двойню.Собрались все свои. Указали мне на Хорошева: изящная фрачная пара, глаза блестят, сыплет новостями. Елена Шумская его невестой считалась. Хорошев потом рассказывал, что у них все было сговорено, на утро к отцу собирался ехать.
За ужином старик Месопотамский наклонился ко мне и сказал:
— А ведь Хорошев свою душу черту продал.
Я посмотрел на Месопотамского — не улыбается.
— Какую душу?
— Как обыкновенно продают: по уговору. Ну, Фауста помните?
В словах Месопотамского чувствовалось нечто мрачное
— Для чего это делается? — спросил я, невольно понизив голос.
— Для красоты, для счастья… Желают красивее быть. Приметы есть — продолжал он. — Вы замечайте: Хорошев сам не ест и не пьет, все других угощает. А, если и выпьет рюмку, то салфеткой грудь прикроет, словно простудил. Танцевать ни под каким видом не будет. А самая верная примета: как только светать начнет, обязательно исчезнет.
— Исчезнет? Зачем?
— Да уж, видно, нужно. Как утро — обязан явиться черту. Вроде поверки: дескать, не удрал ли?
У меня мелькнула дикая мысль.
— Давайте посидим до утра и задержим Хорошева.
Месопотамский посмотрел мне прямо в глаза:
— Вы берете все на себя?
— А разве страшно?
— Увидите сами.
За ужином с шампанским и тостами я наблюдал за Хорошевым: действительно, он ел мало и все время прикрывал грудь салфеткой…
После ужина мы перешли в гостиную.
— Танцевать! — крикнула Шумская. — Я буду танцевать только с вами, — шепнула она Хорошеву.
Я это слышал, и слышал далее, как Хорошев, опустив голову, замялся и пробормотал, краснея:
— Простите… Я не могу… не могу танцевать.
Тут я не вытерпел. Вскочил с места и два раза обойдя рояль (после ужина с тостами, казалось, что это кратчайшая дорога), приблизился к нему и ехидно отрезал:
— Конечно, не может танцевать. Человек, который берет напрокат ради тщеславия…
Я был взбешен, и хотел сказать, что стыдно порядочному молодому человеку хорошей фамилии брать у черта напрокат его милости; что отвратительно, продав свою душу дьяволу, домогаться руки очаровательной христианской девушки. Хорошев схватил меня за руку и, утащив в угол, шепнул:
— Ради Бога! Умоляю тебя. Ты меня убьешь! Ради Бога!
Этот чернокнижник еще осмеливался произносить имя Божие!
Я улучил момент и сказал хозяину, что следует немедленно дать знать полиции или духовной консистории.
— Бедная Елена Шумская, — объяснял я ему. Бедный статский советник Шумский! Растил, холил дочку — и для чего? Чтобы выдать за человека, который продал черту свою душу!
Хорошева решено было задержать во что бы то ни стало. Под видом фанта у него отняли часы, и для верности Месопотамский спрятал их в банку вишневого варенья. Часы переставили во всем доме и они били двадцать минут третьего вместо шести.
Утро занялось как-то неожиданно; посветлели окна, побледнели все лица, Хорошев в миг заволновался.
— Мне пора домой, — говорил он, пробуя улыбнуться.
Его удерживали.
— Теперь, верно, восьмой час, — объявил Хорошев, копаясь ложкой в вишневой банке.
Он вырвался, поцеловал руку Шумской, сделал общий поклон и бросился к дверям. Ах! Они были заперты на ключ!
Он увидал мое злорадно-улыбающееся лицо и понял, что попал в ловушку. Бледный, не говоря ни слова, он сел. Что-то неслышно, как дуновение ветра иного мира, пронеслось в комнате. Почему-то сразу погасло электричество. Жалобно дрогнула басовая струна рояля.
Хорошев заметался из угла в угол, натыкаясь на стулья, спотыкаясь на гладком полу и бормоча что-то непонятное. Глаза его горели, предчувствуя беду.
И я подумал тогда, что где-то — Бог знает где, под землей или под водой — тщетно ждет черт своего нового слугу и скрежещет зубами, и сердито бьет копытом… А он, этот чертов слуга, мечется в отчаянии по комнате, бессильный отозваться на зов страшного хозяина.
Вдруг внизу что-то застучало, хлопнуло и смолкло.
Хорошев переменился в лице; он быстро подбежал к двери и, затаив дыхание, стал слушать.
Прошли две минуты, и мы все, сидящие даже в самых отдаленных углах, ясно услышали шаги… медленные… ровные… тяжелые шаги… ближе… ближе…
Я не могу передать того выражения ужаса, с каким Хорошев крикнул, схватившись за волосы:
— Пришел! Пришел сюда! За мной!
Страх охватил меня с ног до головы; говорят, я крикнул еще громче и страшнее Хорошева.
Он метался по комнате и говорил, как в бреду:
— Это он! Не отпирайте дверей, не отпирайте, или я погиб!
Шаги смолкли, и видно было, как подалась ручка двери: кто-то пробовал войти.
Все, сколько нас было, вскочили и, стоя в оцепенении, не произносили ни слова.
Хорошев бросился к окну и закрылся гардиной: бедняжка — он еще надеялся на спасение!
Месопотамский громко спросил:
— Кто там?
Никакого ответа.
Гардина щелкнула зубами.
— Дайте мне ключ! — сказал Месопотамский.
Я машинально вынул, подал. Гардина трепетала в конвульсиях.
Месопотамский отпер дверь. Он вошел.
Он вошел и сказал:
— Нет такого порядка, чтобы за пять рублев держать фрачную пару до восьми утра, да еще тащись в чужой дом пять лестниц. Сказано в семь часов отдать, ну и отдай. Фрак да жилет рублев пятьдесят стоят, а он за пять напрокат берет, да еще таскайся… Я к утру другому доставить должен. Да, вот он сам, барин — и его палец торжественно указал на меня.
Словом, вы понимаете, что это был портной, у которого Хорошев взял напрокат фрак для встречи Нового года.
Вы понимаете также, что роман с Шумской вылетел в трубу, и она через два месяца вышла за драгунского офицера.
Я же навсегда перестал бывать у Овсовых.
131 Всего посещений