Я возмужал
Среди печальных бурь…
А. Пушкин
Подступы
1
Человечек сидит у обочины,
Настороженный, робкий, всклокоченный.
Дремлет. Ежится. Думает. Ждет.
Скоро ль кончится эта Вторая
Мировая война?
Не сгорая,
Над Берлином бушует закат.
Канонада то громче, то глуше…
— Матерь божья, спаси наши души,
Матерь божья, помилуй солдат.
Ночью шли по дороге войска.
И шоссейка, как зал после бала,
Неуютна, длинна и пуста:
Банки, гильзы, остатки привала.
Сквозь шпалеры деревьев устало
Льется наискось странный, двойной
Свет, рожденный зарей и войной.
Сон глаза порошит, словно снег.
Человечек вздремнул у кювета.
Вдруг — машина, солдаты.
— А это
Кто такой?
— Да никто. Человек.—
Щекотнул папиросный дымок.
Итальянец и сам бы не мог
Дать ответ на вопрос откровенный.
Он — никто: ни военный, ни пленный,
Ни гражданский. Нездешний. Ничей.
Приоткрыв свои веки усталые,
Он покорно лепечет: «Италия!»
Лешка Быков, насмешник и хват,
Молча скинул с плеча автомат,
Снял котомку, где пара портянок,
Старый песенник, соль в узелке
И портреты крестьян и крестьянок
Запеленаты в чистом платке,
Целлулоидовый воротничок,
Нитки, мыло, табак и так далее.
— На, бери, заправляйся, Италия!
Хлеба нету, одни сухари.
Ничего, не стесняйся, бери.—
Страх прошел. Итальянец встает
И лопочет с комичным поклоном.
Старшина говорит:
— Ну и клоун! —
Тут и впрямь начинается цирк.
Итальянец, незнамо откуда,
Вынул зеркальце, бритву, посуду,
Оселок, помазок. Чирк да чирк!
И ребята моргнуть не успели,
Как, буквально в секунду одну,
Итальянец побрил старшину.
— Ну и парень,— сказал старшина.
На шоссе загудела машина.
И опять от предместий Берлина
Донеслась канонадой война.
Было холодно. Мутно. Пустынно.
К небесам устремляя свой взгляд,
Итальянец шептал исступленно:
— О, спаси наши души, мадонна,
Матерь божья, помилуй солдат!
2
Рассветало. Обычное утро,
Не зависимое от войны.
Мы слонялись без дела по хутору,
Мы до вечера были вольны
И не думали, что будет вечером.
Скучновато казалось разведчикам…
Немцев не было. Дом был пустой.
Дом просторный. Покрыт черепицей.
Двор квадратный. Сараи. Хлева.
Все добротное — бороны, плуги…
А над нами текла синева.
Тучки плыли, как белые струги,
И весна предъявляла права.
Мы на солнышке грелись. И вдруг
В воротах появилась корова.
Не спеша огляделась вокруг.
Удивилась. Моргнула глазами.
И понюхала воздух.
Мой друг
Старшина засмеялся: здорово!
И тогда обернулась корова,
И, мыча простодушное «му!»,
Осторожно шагнула к нему.
— Ишь, признала! Нашла земляка!
Мы смеялись, держась за бока,
А корова мычала простецки
И глазами моргала по-детски.
Старшина усмехнулся хитро:
— Сопляки. Не понять вам скотину!
Он поднялся, забрался в машину
И достал для чего-то ведро.
А корова уже поняла
И поближе к нему подошла.
И доверчиво и благодарно
Перед ним замычала она,
Предлагая свои вымена.
Мы замолкли. Струя молока
Свежим звуком ударила в днище,
И в ведро потекло молочище,
Воркоча и пузырясь слегка,
Как ручей, как поток, как река…
Мы почтительно встали кругом,
И никак не могли наглядеться,
И дышали парным молоком,
Теплым запахом дома и детства,
Пьяным запахом пота, земли,
Разнотравья, ветров и соломы…
Было тихо. И только вдали
Вновь прошлись орудийные громы.
3
Вечер. Снова слегка моросит.
В доме, возле переднего края,
Мы сидим, шестерых провожая
На заданье. Задача ясна.
— Ну, валяйте,— сказал старшина.
— Перекурим,— сказали ребята.
Вдоль стены разместились горбато
Угловатые тени. Свеча
Их качала. И тени курили
Тень табачного дыма, с плеча
Не снимая теней автомата.
— Ну, валяйте! — сказал старшина.—
Зря не суйтесь! Обратно — к рассвету,
В два пятнадцать мы пустим ракету…
Вышли. Ночь не казалась темна.
Мгла была лиловатой от зарев,
От сухих дальнобойных зарниц,
От бесшумных прожекторных бликов.
— Ну, давай попрощаемся, Быков!
До свиданья.
— Прощай!
(Я сказал:
«До свиданья».— «Прощай»,— он ответил.)
Моросило. Строчил пулемет —
Немец ночь решетил с перепугу.
Шесть теней уходили по лугу,
Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед…
— Ты чего? — вдруг спросил старшина.
— Ничего.
За деревьями где-то
В небесах расплескалась ракета,
Свет разлился холодный, нагой,
Чем-то схожий с зеленой фольгой.
Тени плыли бесшумно и низко…
Где-то рядом смеялась связистка,
Балагурил веселый басок.
— Ну, ступай. Отдохнул бы часок.
Быков должен вернуться к рассвету.
В два пятнадцать мы пустим ракету.—
Ночь вокруг не казалась темна.
Становилось прохладно и сыро.
— Между прочим,— сказал старшина,—
Дней пяток остается до мира…
…Я ночую в разрушенном доме
С изреченьем в ореховой рамке:
«Здесь ты дома, оставь все заботы».
Здесь я дома… На улице танки
Громыхают, гудят самолеты,
Дом разрушен, и пулей пробита
Эта заповедь чуждого быта.
За стеной, чтобы нас не тревожить,
Осторожно рыдает хозяйка.
Муж ее, лысоватый мужчина,
Перепуган, хотя и не слишком.
У него есть на это причина:
Он запасся полезным письмишком —
На обычном тетрадном листочке
Три-четыре корявые строчки:
«Этот немец Фриц Прант, разбомбленный,
Был хороший, не делал худого.
Я жила у них. Оля Козлова».
Этот немец Фриц Прант Разбомбленный
Предложил мне дурного винишка
И заботливо спрятал письмишко.
Я улегся на старом диване.
Черт с ним, с Прантом. Не вредно соснуть.
Ночь бомбило. Мне снилась бомбежка…
…Три часа. Возвратится ли Лешка?
Ждем в окопчике… Ждем. Небосвод
Чуть светлей. Бой смещается к югу…
Пять теней возвращались по лугу,
Чуть пригнувшись, цепочкой, вперед.
Лешки Быкова не было.
Баллада о конце Гитлера
…Все диктаторы веруют в чудо.
В десяти километрах отсюда,
Под землею, под толщей столицы,
Гитлер мечется зеленолицый…
В полумраке подземного зала
Он сидит, словно коршун больной,
И угрюмо стоят адъютанты,
Молчаливо стоят за спиной.
Сотрясается почва Берлина
От налета воздушных армад.
А эсэсовцы личной охраны
Пьют коньяк и жуют шоколад.
Приближаясь, гремит канонада,
Все слышней голоса батарей.
И несут сундуки с орденами,
Чтоб устроить завал у дверей.
В полумраке подземного зала,
Под крылами обвисших знамен,
Он сидит, словно коршун подбитый,
И кричит и кричит в микрофон.
Он опять обещает солдатам
Солнце славы и трубы побед.
Он сулит им полки и бригады,
Но полков у него уже нет.
Заклинает и кровью и волей,
Умоляет отречься от благ;
Ведь не зря с ирреальной невестой
Совершился мистический брак.
Он сулит ордена и награды,
Раздает офицерам чины…
Но уже провода микрофона
Двое суток отключены.
В полумраке подземного зала
Адъютанты угрюмо стоят.
И диктатор, не верящий в чудо,
Достает заготовленный яд.
Берлинский май
1
…Monat Mai! Месяц май!
И над нами
Небеса без конца и без края.
Лейб-гвардейские рощи в Потсдаме
Блещут всей амуницией мая.
Отдых! Отдых! Стоим у дороги,
Дышим запахом листьев и влаги,
Перед нами на длинной дороге —
Люди, люди, и флаги, и флаги
Всех цветов, и расцветок, и наций.
Как во время больших демонстраций.
Поглядим, что такое там, братцы,
Почему это у поворота
Собираются толпы народа?
2
Я увидел слепого тирольца.
Он стоял на шоссе без улыбки,
И дрожащим смычком, осторожно,
Он пиликал на старенькой скрипке.
И никто из прохожих-проезжих
Устоять перед скрипкой не мог:
Так звучал простодушный и нежный
Старомодный тирольский вальсок.
Что за музыка, музыка, музыка!
(Раз-два-три, раз-два-три, раз-два-три!)
Вон с поляком танцует француженка,
Посмотри на нее, посмотри!
Долговязый голландец с бельгийкою,
Со словацкой девчонкой — хорват,
С нашей девушкой круглоликою —
Бывший пленный французский солдат.
Эта музыка! Ах, эта музыка!
Так и манит сплясать налегке.
Пляшет парень в забавном картузике,
Пляшет девушка в пестром платке.
Так все просто, открыто, доверчиво,
Так откинута прядь на висок.
Что ж, давайте кружиться до вечера
Под старинный тирольский вальсок.
(О, быть может, без умысла злого,
А вот так же, как этот вальсок,
Пресловутый напев крысолова
Всех детей за собою увлек.
Может, злобные бюргеры Гаммельна
Подозреньем смутили умы,
Может, все нам сказали неправильно,
Чтоб не верили музыке мы.)
3
Отдых! Отдых! Потсдамские парки
Высоки, как парадные залы.
В пышном замке заздравные чарки
Поднимают за мир генералы.
В городке открываются ставни.
С крыш снимаются белые флаги.
Вспоминая о битве недавней,
Мы вино наливаем из фляги.
Летний ливень бушует снаружи —
Он топочет, лопочет, лепечет
И охапками в синие лужи
Разноцветные радуги мечет.
Я-то думал, что радуги — дома,
В Подмосковье, что здесь оно тише.
Вот и здесь от беспечного грома
Расклепались железные крыши.
Окна в гущу весеннего гуда!
Ишь, какая кругом благодать!
Вот и кончено все.
А отсюда
До Парижа рукою подать!
Помолвка в Лейпциге
Город Лейпциг не очень разрушен,
Город Лейпциг почти что радушен.
В нешикарной гостинице «Оппель»
Пьем мы водку, и пиво, и доппель.
(Доппель-кюммель — спиртяга с мятой.)
Я сижу в гимнастерке помятой,
Целый день отчего-то страдаю,
Словно болен и словно не болен —
Почему-то судьбой недоволен.
Вот окончено главное дело,
Вот и юность моя пролетела!
Все победы мои отгремели,
И салюты мои отпылали.
Отмахало мое поколенье
Годы странствий и годы ученья…
Да, испита до дна круговая,
Хмелем юности полная чаша.
Отгремела война мировая —
Наша, кровная, злая, вторая.
Ну а третья уж будет не наша!
В этом Лейпциге возле вокзала
У меня неплохая девчонка.
Пахнет мылом ее комнатенка.
Пахнет мятой ее одеяло.
Спим с ней вместе и пьем с ней нередко
(Инге нравится русская водка),
И меня уже знает соседка,
И тактично ведет себя тетка
(Тетке нравится русская водка
И мясная тушенка в придачу).
Я с моею девчонкой судачу,
Кое-как по-немецки болтаю,
Переврав падежи и артикли.
Мы друг к другу почти что привыкли.
Милой девочке нравится фюрер,
Инге нравится также Россия.
Англичане не нравятся Инге.
(Ах, интриги, сплошные интриги!)
«Мы могли бы разбить их совместно.
Впрочем, это не так интересно.
От политики люди устали,
Ею все человечество сыто.
Кто командует? Это — детали.
Мы — эпоха уюта и быта».
Инге хочется личного счастья,
Ей милей водевиль, а не драма…
У нее есть жених, между прочим,
Молодой букинист из Потсдама.
К ней он шествует в трепете сладком
По Германии пешим порядком.
Ночью сызнова спать неохота.
И мне чудится в сумраке сером
Угловатая тень Дон-Кихота.
Он идет с деревянным торшером
По Германии полуразбитой,
Он грядет неустанно, упрямо,
Знаменосец уюта и быта,
Легендарный жених из Потсдама…
Он шагает один на просторе.
Ночь. Развалины. Филины. Волки…
Впрочем, мы с ним увиделись вскоре —
Я был гостем у них на помолвке.
— Познакомься. Мой друг из Потсдама.
Вот кузина. А вот ее мама.-—
Поражен моложавой матроной,
Я с улыбкой стою церемонной.
Мне жених, долговязый и рыжий,
Руку жмет, без ума от знакомства.
Мне прибор придвигает поближе —
Он, ей-богу, счастлив без притворства!
Инге нравится русская водка,
Тетке нравится русская водка —
Вся родня очарована водкой.
Я сижу с перезрелой красоткой,
И она задает мне вопросы,
Как по-нашему «масло» и «сало».
(Шпек ист «сало» унд бутер ист «мало».)
— Масло! — я поправляю устало.—
Масло, масло! И сало и сало! —
Два кита. Два святых идеала.
И в глазах перезрелой матроны
Реют сливочные купидоны.
Выпиваю четвертую рюмку,
Жму украдкой кузинину руку.
Ах, ей-богу, не так уже худо,
Что мы все еще живы-здоровы.
Придвигаю какое-то блюдо,
Выпиваю: так будьте здоровы!
И жених не такой уж противный:
Он спортивный, инициативный.
Он поет, дирижируя вилкой.
Тетка лезет в тушенку без спроса.
Дама просит — «один бабироса».
— Папироса! — цежу я с ухмылкой.
Мы сидим с женихом, словно братья,
Мы как будто полвека знакомы.
Нам невеста находит занятье:
Нам показывают альбомы.
Вот чертовски забавная штука!
Вся история этого дома!
Полтора или более века
Запрессовано в два полутома.
Вот какой-то страдающий Вертер
Начертал в предыдущем столетье:
«Ах, Матильда! Люблю вас до смерти!
А вокруг голубочки и ветви.
Рядом — вежливый почерк чинуши,
Кисло-сладкий, как мясо с брусникой,
Ниже — роща рифмованной чуши,
Где любовь именуют «великой».
Дальше — запах солдатских постоев:
Сто мундиров, наречий и наций
Расписалось, сей дом удостоив
Самых лучших своих аттестаций.
Вот француз, настоящий мужчина,
Нацарапал беспечно и браво:
Вив! (Да здравствует!) Родина, слава,
Император и некая Минна,
Ниже следуют шведы, поляки,
А потом пруссаки, австрияки,
Наконец — как забор из еров,
Без единой калитки в заборе —
Расписался Макар сын Петров:
«Чюдной барышне Лизе Авроре».
Дальше вновь положительный люд:
Проповедники, негоцианты —
Просвещенье, налоги и суд,
Шульцы, Мюллеры, Миллеры, Пранты
Век и вправду достоин хвалы!
Вера в прочность и взгляд без опаски.
Но голубок сменяют орлы —
Императорско-прусские каски:
Новобранцы и кадровики,
Инвалиды и отпускники,
Запасные и фронтовики,
Батальоны, бригады, полки —
Человечество новой закваски.
Те же Мюллеры, Миллеры, Шмидты,
Что в трех войнах со славой убиты.
Инге! Дай-ка и я наугад
Напишу изреченье простое:
«Фройляйн Инге! Любите солдат,
Всех, что будут у вас на постое».
Лейпциг ночью гораздо голей —
Лейпциг ночью почти что разрушен.
Поздно. Свет уже в окнах потушен.
Только слышны шаги патрулей.
Небеса высоки и темны,
Скупо падают метеориты.
Двери заперты, ставни прикрыты.
Людям хочется счастья и быта,
И спокойствия, и тишины…
Я стою и гляжу на окно,
От него оторваться не в силах.
Тень мелькнула. Вот свет погасила.
Погасила. И стало темно…
Вот и все. Небольшая беда,
Это все не имеет значенья,
Потому что ушли навсегда
Годы странствий и годы ученья.
Баллада о немецком цензоре
Жил в Германии маленький цензор
Невысокого чина и званья.
Он вымарывал, чиркал и резал
И не ведал иного призванья.
Он вынюхивал вредные фразы
И замазывал тушью чернила.
Он умы сберегал от заразы.
И начальство его оценило.
В зимний день сорок третьего года
Он был срочно направлен «нах Остен
И глядел он из окон вагона
На снега, на поля, на погосты.
Было холодно ехать без шубы
Мимо сел, где ни дома, ни люда,
Где одни обгоревшие трубы
Шли, как ящеры или верблюды.
И ему показалась Россия
Степью, Азией — голой, верблюжьей.
То, что он называл «ностальгия»,
Было, в сущности, страхом и стужей.
Полевая военная почта,
Часть такая-то, номер такой-то,
Три стены, а в четвертой окошко,
Стол и стул, и железная койка.
Ах, в России не знают комфорта!
И пришлось по сугробам полазать.
А работа? Работы до черта:
Надо резать, и чиркать, и мазать.
Перед ним были писем завалы,
Буквы, строчки — прямые, кривые.
И писали друзьям генералы,
И писали домой рядовые.
Были письма, посланья, записки
От живых, от смешавшихся с прахом.
То, что он называл «неарийским»,
Было, в сущности, стужей и страхом.
Он читал чуть не круглые сутки,
Забывая поесть и побриться.
И в его утомленном рассудке
Что-то странное стало твориться.
То, что днем он вымарывал, чиркал,
Приходило и мучило ночью
И каким-то невиданным цирком
Перед ним представало воочью.
Черной тушью убитые строки
Постепенно слагались в тирады:
«На Востоке, Востоке, Востоке
Нам не будет, не будет пощады…»
Текст слагался из черных мозаик,
Слово цепко хваталось за слово.
Никакой гениальный прозаик
Не сумел бы придумать такого.
Мысли длинные, словно обозы,
Заезжали в углы мозговые,
И извилины слабого мозга
Сотрясались, как мостовые.
Он стал груб, нелюдим и печален
И с приятелями неприятен.
Он был несколько дней гениален,
А потом надорвался и спятил.
Он проснулся от страха и стужи
С диким чувством, подобным удушью.
Тьма была непрогляднее туши,
Окна были заляпаны тушью.
Он вдруг понял, что жизнь не бравада
И что существованье ничтожно.
И в душе его черная правда
Утвердилась над белой ложью.
Бедный цензор родился педантом.
Он достал небольшую тетрадку
И с правдивостью, то есть с талантом,
Все туда записал по порядку.
А наутро он взялся ретиво
За свое… нет, скорей — за иное:
Он подчеркивал все, что правдиво,
И вычеркивал все остальное.
Бедный цензор, лишенный рассудка!
Человечишка мелкий, как просо!
На себя он донес через сутки
И был взят в результате доноса…
Жил-был маленький цензор в Германии
Невысокого чина и звания.
Он погиб, и его закопали,
А могилу его запахали.
Сквозь память
1
От Москвы до Берлина не близко.
Сколько лет, сколько жизней — не счесть.
А обратно, считаю без риска,
Суток восемь, а может, и шесть.
Аккуратно упрятав гостинцы,
Словно плотники с летних работ,
Уезжают домой пехотинцы,
Всю войну отмахавший народ.
Наши проводы были недолги.
Протрубил «По вагонам!» горнист,
Марш ударили медные трубы,
А прощаться никто не пришел.
Прибежала одна собачонка
Непутевая, ростом с котенка.
Что ей в голову только взбрело:
Приблудилась, юлит под ногами.
Отгоняли ее и ругали.
А она хоть бы хны. Наконец
Из шестого вагона боец
Произнес:
— Залезай, кабыздошка!
Сразу видно — любовь не картошка.—
Так и взяли собачку с собой.
Барахло рассовали под нары,
И вагоны, войдя в колею,
Повели — растата-растабары —
Надоедную повесть свою.
Мимо шли черепичные крыши,
Чистоплотных деревьев строи,
И казалось, что гуще и выше
Травы там, где гремели бои.
Поезд начал мостами чеканить,
Придорожное эхо будить,
Потянулись вагоны сквозь память —
Раны старые вновь бередить,
Говорить про беду и про счастье,
Рваться в дебри забытых вестей…
Бранденбургские рощи, прощайте,
Провожайте российских гостей!..
2
…Привыкаешь к колесному грому.
Просыпаемся от тишины.
Где стоим? Далеко ли до дому?
Город чей? И которой страны?
Здесь теперь ошибиться нетрудно…
Тишина. На вокзале безлюдно.
Рассвело. Выхожу из вагона.
Ах, мне станция эта знакома!
Небольшой городишко на Варте,
Я здесь был в феврале или в марте.
Помню — ночью ввалились два взвода.
Непогода. Плутаем во мраке.
(Ночью так вас и пустят поляки!)
Вдруг — бараки. Пустые бараки
За стеной небольшого завода.
Лезь под крышу! В тепле веселее!
— Эй, ребята, а здесь — населенье!
— Потеснитесь-ка, местные жители!
Нас в компанию взять не хотите ли?!
Струйка света скользнула по стенам,
По углам, по фигурам согбенным
Стариков. Да, их было здесь двое,
Неподвижных, угрюмых и странных.
Я искал выраженье живое
Хоть одно в их чертах деревянных —
Горя, ужаса, злобы, печали…
— Кто такие? — спросил я. И глухо
Из угла отвечала старуха:
— Он больной. Нас оттуда прогнали.
Все ушли. Мы дорогой отстали.
Это немцы! Мы видели многих:
Офицеров, солдат, генералов,
Смелых, вшивых, убитых, убогих,
Наглых, жалких, хвастливых, усталых,
А таких не видали ни разу.
Что ж! Германия рядом, ребята,
И, выходит, настала расплата!
Кто ж заплатит? Неужто вот эти?
Эти — или немецкие дети?
Неужели же — око за око?
О, не слишком ли это жестоко?
Мы молчали, стояли без слова.
Чуть дрожал огонек желтоватый.
И старуха глядела сурово,
И сурово глядели солдаты.
Разошлись, запахнулись в шинели,
И усталость сомкнула ресницы.
А старуха с незрячим сидели
Рядом с нами, как дряхлые птицы…
3
…Поезд мчится дорогою дальней,
Словно память летит сквозь года.
Рядом струйкою горизонтальной
Вдоль дороги текут провода.
Как тетрадь, разлинованы дали,
И записано в эту тетрадь
То, что некогда мы повидали,
Что пришлось обретать и терять.
Эх, и молодо-зелено было!
Сколько радости, ярости, пыла!
И не то, что в году сорок первом
В ледяном подмосковном окопе.
Мы войну повернули к победе,
Мы со славой идем по Европе.
И всего-то нам двадцать с немногим —
На два, на три годочка побольше.
Наша молодость мчится по Польше.
И в ушах, как воды воркованье,
Женский лепет, слова и названья —
То ли Луков поет, то ли Любень,
То ли Демблин звенит, словно бубен,
То Ленчица мелькнет, раззвенится
Возле Седлеца Конколевница.
Есть у Вислы село Змиювиско.
Там есть кузница пана Антона.
А жена у Антона — Марыска,
Молодая, а пан уже старый.
Он хоть старый, Антон, да не хворый,
Ходит, бродит, шныряет глазами,
На дверях проверяет запоры —
Как бы люди чего не украли.
Ой, не пробуй ты, пане, запоры,
Мы — солдаты, а вовсе не воры.
Ничего твоего нам не надо,
Уж сиди и глазами не рыскай!
Дай словцом молодому солдату
Перекинуться с пани Марыской!
А Марыска поет на крылечке,
Словно звонкие нижет колечки,
И грустит голосок ее свежий:
«Ой, уйдут через Вислу жолнежи!»
А ночами гремят переправы
И войска ожидают приказа.
На плацдарме, левее Пулавы,
Танков, пушек и войск до отказа.
И январь неуютный, бесснежный…
«Ой, уйдут через Вислу жолнежи!»
4
На рассвете ударили пушки,
И, ломая узлы обороны,
Наши танки рванули с опушки,
И за ними пошли батальоны.
А рассвет был багров и огромен
И тяжелою тучей завален.
Он пылал, словно тысяча домен,
И гремел, как мильон наковален.
И под ним, как под сводами цеха,
Грохотала машина сраженья…
После долгих часов напряженья
Вдруг — свободное чувство успеха.
И уже боевые порядки
Шли, не кланяясь перед снарядом.
И противник пошел без оглядки,
И войска покатились на Радом,
Растекаясь, как жидкая лава,
Не давая противнику драпать,
Шли на запад, на северо-запад
И на север, туда, где Варшава.
К ночи, где-то в районе Опочно,
Нарвались головные заставы
На засаду, засевшую прочно
Возле мостика у переправы.
Бой был краткий. Почти что мгновенный.
Нам достался один только пленный.
Что возьмете с солдата пехотного?
Номер части, фамилию ротного.
У него ведь совета не спрашивали,
Когда планы кампаний вынашивали.
Что он знает? Ни много, ни мало.
Что война его жизнь поломала,
Что схватила его, окрутила,
Обещала, но не заплатила.
Что он хочет? Он хочет покоя.
Да, покоя от жизни такой.
Он не верует в счастье людское.
Пусть хоть смерть — но покой и покой!
Что он понял? Во всем виноваты
Те, что головы им задурманили.
А еще виноваты солдаты —
Он и прочие люди Германии.
Он не ждет для себя снисхождения,
Пусть поступят, как нужным найдут.
Он готов за свои заблуждения
Быть расстрелянным (аллес капут!).
Он сидел, опустив свою голову,
Ждал решенья (гезагт унд гетан!).
И тогда я сказал Богомолову:
— Что с ним делать, решай, капитан.
Нет людей — конвоировать пленного,
Да и много ли скажет он ценного?
Жизнь солдатская стоит немного.
Молвят слово — пойдешь под прицел.
В роли грозного господа бога
Перед пленным стоял офицер.
И сказал капитан Богомолов:
— Дьявол с ним. Пусть живет этот олух!
Хоть вопрос для него и не ясен,
Кто мы есть и на чем мы стоим,
Но для нас он уже не опасен.
Пусть идет восвояси, к своим!
Утро. Пленный идет через поле,
Рад, а может, не рад своей воле?..
Капитан Богомолов! Недаром
Ты почти что полгода комбат.
Ты имеешь четыре раненья,
Три контузии, пару наград.И такое особое право
Жизнь дарить и на смерть посылать,
Что сумел бы по этому делу
Даже бога порой замещать.
Не такая уж сложная должность
Среди наших земных должностей.
Ты бы, может быть, лучше устроил
Этот мир из простейших частей.
Ты бы, может, судил справедливей,
Насадил благодать и покой.
Может, люди бы жили счастливей
Под твоею господней рукой…
Где ты нынче, комбат Богомолов?
Я один возвращаюсь домой…
5
Мимо сел, деревенек, костелов
Мчится поезд дорогой прямой.
Мчится поезд дорогою дальней,
Словно память летит сквозь года.
Рядом струйкою горизонтальной
Вдоль дороги текут провода —
Мимо клочьев осеннего дыма,
Мимо давних скорбей и тревог,
И того, что мной было любимо,
И того, что забыть я не мог.
Все хорошее или дурное,
Все добытое тяжкой ценой
Навсегда остается со мною,
Постепенно становится мной:
Все вобрал я — и пулю, и поле,
Песню, брань, воркованье ручья…
Человек — это память и воля.
Дальше тронемся, память моя!
На том берегу
1
Обжигаясь о жаркие листья,
Осень падает птицей с откоса.
В рощах, как в недостроенном доме,
Запах сырости и купороса,
Листья вьются багровые, ржавые.
Поезд мчится полями, дубравами.
Будит села, застывшие в спячке,
Будит станции и водокачки,
И вослед ему смотрят полячки —
Деревенские пани лукавые…
Жду сегодня свиданья с Варшавою.
Вот прошло уже около года
После встречи короткой. И снова
Я взволнован.
А может, Ядвига
Выбегает встречать эшелоны?
Без платочка, в убогом пальтишке,
Плечи острые, как у мальчишки,
Шея тонкая, как у галчонка,—
Некрасивая, в общем, девчонка.
Помню, как она нас провожала.
Сколько дней с той поры пробежало!
Лешка Быков, сержант белозубый,
Хохотал:
— Да куда тебе с нами!
Воевать — не девчачья работа! —
А кругом потешалась пехота:
— Как-нибудь довоюем и сами!
— Ишь влюбилась в сержанта, что кошка
— Ну и сукин же сын этот Лешка! —
Лешка крикнул:
— Ну, ладно! Довольно!
Жди, Ядвига, вернемся по во́йне!
Лешка Быков погиб под Марцаном,
Он уже не вернется «по во́йне».
Он под памятником деревянным
Спит, в немецкую землю зарытый,
Спит в Германии рядом с врагами,
Им убитыми, ими убитый.
Жизнь его была родине отдана,
Его тело земле было предано,
Ну а память — друзьями разобрана,
И тревожит меня столько лет она!..
Все записано в ней, словно в книге,—
Мне досталась глава о Ядвиге.
2
…Мы впервые вступили в Варшаву
Поздно ночью. Ни улиц, ни зданий.
Только камни да ветер шершавый,
Налетевший со звуком рыданий.
Ни домов, ни прохожих, ни света,
Только стены одни нежилые.
Мы стояли и ждали рассвета
В иностранной столице впервые.
Не пришлось побывать мне туристом
В городах зарубежных держав.
Мы стояли в разбитой Варшаве,
Автоматы невольно прижав.
И в холодном январском рассвете,
Возникавшем из зимних глубин,
Все казалось сперва лиловатым,
Только снег был слегка голубым.
Словно соль, растравлявшая раны,
Он пропитывался зарей.
Обожженные зданья и храмы
Были странны под снежной корой.
Но страшнее всего были окна —
Сотни, тысячи, в каждой стене —
И рассветное зимнее небо,
Холодевшее в каждом окне.
Словно рты, закосневшие в крике,—
Окна — Оо!
Окна — Аа!
Окна — У у!..
И дырявые тени, и блики
На снегу… на варшавском снегу…
И тогда я до ужаса ясно
Все увидел. Забыть не могу…
Мы стояли на том берегу.
Рядом. В Праге. Отсюда два шага.
Там, за Вислою,— вон она, Прага.
Мы стояли на том берегу.
Здесь отчаянно билась Варшава,
Пред судьбою не павшая ниц,
Горемычная, злая гордячка,
Непокорнейшая из столиц.
Польский город и польское горе,
Польский гонор, и говор, и голод
Здесь легли раскаленной подковой.
А война — наковальня и молот.
Люди жили, служили, корпели,
Все терпели, что им суждено.
Но однажды суровое время
Кулаком постучалось в окно.
И тогда, как бойцы по тревоге,
Поднялись и пошли на редут.
Ни отсрочек, ни белых билетов
В этот час никому не дадут.
Никуда не уйти человеку
От губительных дел и страстей,
От мостов, опрокинутых в реку,
От развеянных в прах крепостей.
Всюду танки корежат заборы,
Под лафетами гибнет трава.
И растут из мальчишек саперы,
А девчонки живут для вдовства.
Век берет человека за ворот,
Век велит защищать ему город,
Не отпустит его нипочем,
В дверь стучится, запоры ломает
И на выбор ему предлагает
Жертвой стать или быть палачом.
Он дает ему гордое право
Воевать, как воюет Варшава,
Умирать, не согнувшись в дугу,
И не жить, превратившись в слугу,
И не ждать — а идти на расправу.
Мы стояли на том берегу…
3
А в одном осажденном квартале
Автоматы весь день стрекотали
И отрезанный немцем отряд
Был разбит, и у Вислы прижат,
И блокирован в полуподвале.
Десять ружей. Полсотни гранат.
На исходе патроны. Стонали
Трое раненых в дальнем углу,
Остальные у окон лежали.
А эсэсовцы не торопились
И в соседних постройках копились,
Били изредка и наугад.
Утром сунулись и откатились.
Ожидали чего-то. Один
Из повстанцев, по виду — рабочий,
Взял команду. Решили до ночи
Продержаться. Потом — пробиваться
Через Вислу. Не выйдет? Ну что ж!
Будем здесь помирать не за грош!
А Ядвига пусть гибнет без муки.
Дать ей «вальтер». Патронов три штуки.
Так приставишь ко лбу — и нажмешь…
— Ясно?
— Ясно.
— Тогда — по местам! —
И опять разошлись к амбразурам.
Рядом с ними Ядвига легла,
С любопытством немым озирая
Часть двора и обломки сарая,
Клен без кроны и дом без угла,
Битый камень, осколки стекла,
Запустенье, безлюдье.
И вдруг
Неожиданно внятно и четко
Прокричали команду.
И вдруг
Даже воздух напрягся вокруг:
Батарея. Прямая наводка.
Ружья вбиты в плечо и в ладонь.
Щеки к жестким прикладам прижались.
«Дейчланд! Дейчланд!
(Огонь!)
…юбер аллес!»
«Дейчланд…
(Снова огонь!)
…юбер аллес!»
«Дейчланд! Дейчланд!»
(Огонь и огонь!)
Каждый нерв напряжен до предела,
Тишина прорвалась, как нарыв.
«Еще Польска…
(Разрыв!)
…не сгинела!»
«Еще…
(Снова разрыв!)
…не сгинела!»
«Не сгинела!»
(Разрыв и разрыв!)
Штукатурка скрипит на зубах.
На бинты не хватает рубах.
Артиллерия смолкла. Атака.
Оживают обломки сарая.
Клен без кроны. И дом без угла.
Пули градом — обломки стекла.
И опять тишина гробовая.
Жить не хочется. Хочется пить.
Сердце замерло. Оцепенело.
«Еще Польска…
(Разрыв!)
…не сгинела!»
«Еще…
(Снова разрыв!)
…не сгинела!»
Артиллерия смолкла. Ползут.
Как зеленые змеи, ползут.
Ближе, ближе. Все ближе. Все ближе…
Я их вижу. Прекрасно их вижу!
Но молчу. Но помочь не могу…
Мы стояли на том берегу.
4
Ночью штаб Комаровского-Бура
Выходил, чтобы сдаться врагу.
Генерал безучастно и хмуро
Слушал то же, что слышали мы
Этой ночью, придя на прибрежье:
Средь прорезанной заревом тьмы
Перестрелка звучала все реже.
Реже. Глуше. Короче. Мрачней.
В отраженье багровых огней
Воды Вислы текли, словно лава.
Мы угрюмо стояли над ней.
А к рассвету замолкла Варшава.
Рубежи
1
Он отходит уже, этот дух,
Этот дых паровозного дыма,
Этот яблочный смех молодух
На перронах, мелькающих мимо;
Огуречный ядреный рассол
На лотках станционных базаров;
Формалиновый запах вокзалов,
Где мешками заставленный пол
И телами забитые лавки,
Где в махорочном дыме и давке
Спят, едят, ожидают, скандалят,
Пьют, едят, ожидают и спят,
Балагурят, качают ребят,
Девок тискают и зубоскалят,
Делят хлеб и торгуют тряпьем.
Как Россия легка на подъем!
Как привыкла она к поездам
От японской войны до германской,
От германской войны до гражданской,
От гражданской войны до финляндской,
От финляндской до новой германской,
До великого переселенья
Эшелонов, заводов, столиц
В степь, в Заволжье или Закамье,
Где морозов спиртовое пламя
Руки крючило без рукавиц.
Ну а после — от Волги к Берлину,
Всей накатной волной, всей войной,
Понесло двухколейкой стальной
Эшелонную нашу былину.
Он отходит в преданье — вагон,
Обжитая, надежная хата,
Где поют вечерами ребята
Песни новых и старых времен,
Про Чапаева, про Ермака,
«Эх, комроты, даешь пулеметы!..»,
«То не ветер…», «Эх, сад-виноград…»,
«Три танкиста», «Калинку», «Землянку»,
«Соловьи, не будите солдат…»,
Вальс «Маньчжурские сопки», «Тачанку»
Так мы едем в Россию, назад.
Сквозь вагонную дверь спозаранку
Видим — вот она, эта черта:
Здесь родная земля начата.
2
Как такое бывает — не знаю;
Я почувствовал сердцем рубеж.
Та же осень стояла сквозная,
И луга и деревья все те ж.
Только что-то иное, родное,
Было в облике каждого пня,
Словно было вчера за стеною,
А сейчас принимало меня.
Принимало меня и прощало
(Хоть с себя не снимаю вины)
За былое, худое начало
И за первую осень войны…
А вокруг все щедрее и гуще
Звездопадом летела листва.
И сродни вдохновенью и грусти —
Чувство родины, чувство родства.
Голубели речные излуки,
Ветер прядал в открытую дверь…
Возвращенье трудней, чем разлуки,—
В нем мучительней привкус потерь.
Рано утром почуялся снег.
Он не падал, он лишь намечался.
А потом полетел, заметался.
Было чувство, что вдруг повстречался
По дороге родной человек.
А ведь это был попросту снег —
Первый снег и пейзаж Подмосковья.
И врывался в открытую дверь
Запах леса, зимы и здоровья.
А навстречу бежали уже
Нам знакомые всем до единого
Одинцово, Двадцатка, Немчиново,
Сетунь, Кунцево. Скоро Фили!
Мост. Москва-река в снежной пыли.
И внезапно запел эшелон.
Пели в третьем вагоне: «Страна моя!»
И в четвертом вагоне: «Москва моя!»
И в девятом вагоне: «Ты самая!»
И в десятом вагоне: «Любимая!»
И во всем эшелоне: «Любимая!»
Пели дружно, душевно, напористо
Все вагоны поющего поезда.
Паровоз отдышался и стал.
Вылезай! Белорусский вокзал!
С предложениями пишите.Контакты.
Главная
Поэзия XX века
Русская поэзия
.
500 Всего посещений