✯✯✯✯✯
Дни рожденья
Твардовский Александр Трифонович, русский поэт. Родился на Смоленщине в семье сельского кузнеца. Его отец в прошлом был кузнецом, возможно, от этого и пошло то сочетание своеобразной основательности и непоколебимой принципиальности, которое всегда было свойственно характеру Твардовского. Мать — из дворян-однодворцев. С детства познакомился с русской классикой. Детство поэта пришлось на первые послереволюционные годы, а в юности ему довелось на своей собственной судьбе познать, как проводилась коллективизация. В тридцатые годы его отец был «раскулачен» и выслан из родной деревни. Об этих тяжелых годах ярко рассказал в своих мемуарах брат поэта Иван Трифонович. Новые хозяева жизни не посчитались даже с тем, что Трифон Гордеевич вместе с семьей сам обрабатывал землю и не нищенствовал только благодаря своему трудолюбию. Они ничего не имели и против революции — наоборот даже, новые порядки казались им началом «счастливого светлого будущего». В 1922 заканчивает четыре класса, учиться дальше не смог из-за материальных трудностей
С 1924 посылает в местные газеты заметки, но печатают их редко. Он писал в них о комсомольских делах, о разных злоупотреблениях, которые допускали местные власти, что создавало ему в глазах сельских жителей ореол защитника. А в 1925 году в газете «Смоленская деревня» появилось и первое стихотворение Твардовского — «Новая изба». Однако писать стихи он начал еще раньше и однажды показал их своему учителю, который, таким образом, стал первым критиком будущего поэта. Как впоследствии вспоминал сам Твардовский, учитель весьма неодобрительно отозвался о его стихотворных опытах по той причине, что стихи очень понятны, тогда как современные литературные требования диктуют, чтобы «ни с какого конца нельзя было понять, что и про что в стихах написано». Мальчику очень хотелось соответствовать литературной моде, и он упорно старался писать так, чтобы было непонятно, о чем написано. Окрыленный успехом Твардовский собрал все свои, как ему казалось, «подходящие» стихи и отправился в Смоленск к поэту Михаилу Исаковскому, который в то время работал в редакции газеты «Рабочий путь». Их первая встреча стала началом большой творческой и человеческой дружбы, которая продлилась до конца жизни обоих поэтов. Тогда в Смоленске собралась целая группа молодых поэтов, которые пришли в областные газеты из разных деревень. М. Исаковский был старше их всех, к тому же он был уже признанным в области поэтом и как мог старался помочь своим молодым коллегам в их творчестве. Поэтический дебют Твардовского состоялся в 1925: в газете “Смоленская деревня” напечатаны его стихи “Новая изба”. Молодого поэта поддержал М. В. Исаковский.
В 1929 Твардовский уезжает в Москву в поисках постоянной литературной работы, В Москве, как и в Смоленске, было трудно устроиться на работу, и редкие публикации не спасали положения. Тогда Твардовский в 1930 вернулся в — Смоленск и решил серьезно заняться своим образованием. Его приняли в педагогический институт без вступительных экзаменов, но с обязательством за год изучить и сдать все предметы за среднюю школу. Он не только выполнил свое обязательство, но и в первый же год догнал своих однокурсников. Живет в Смоленске до 1936. Этот период совпал с тяжелыми испытаниями его семьи: родители и братья были раскулачены и сосланы. В этот свой смоленский период жизни Твардовский очень живо вникал во все процессы, которые происходили в то время в деревне. Уже шла коллективизация, его семья пострадала, но Твардовский, сочувствуя родителям, не сомневался в необходимости перемен.
Тем не менее, именно в эти годы выходит серия очерков Твардовского “По колхозной Смоленщине” и его первое прозаическое произведение “Дневник председателя” (1932). Твардовский часто ездил в колхозы в качестве корреспондента газет, собирал материал, писал статьи, рассказы. Тогда же он задумал написать большое произведение, и вскоре появилась его поэма «Путь к социализму» эту и еще одну свою поэму «Вступление», которая была издана в Смоленске в 1932 году, считал не удачной.
Серьезным этапом в поэтическом творчестве Твардовского стала поэма “Страна Муравия” (1934-36), посвященная коллективизации. Сюжет поэмы напоминает историю Дон-Кихота, только у Твардовского вместо странствующего рыцаря в путешествие отправляется мужик, не желающий вступать в колхоз. Он едет по стране на своей лошаденке в надежде найти место, где нет колхозов. Такого места он, конечно, не находит и, насмотревшись на счастливую жизнь колхозников, возвращается домой уверенный, что нет и не может быть хорошей жизни вне колхозов. А Поиски Никитой Моргунком сказочной Страны Муравии приводят его к определенным выводам о благе или пагубности “великого перелома”, в основе открытого финала поэмы — противоречивость судьбы самого поэта и его семьи.
В 1936 Твардовский переезжает в Москву Теперь уже как признанный поэт, Москву К этому времени он успел закончить два курса педагогического института в Смоленске и поступил на третий курс Московского института истории, философии и литературы (МИФЛИ). В эти годы он много переводит классику народов СССР. Еще будучи студентом, за заслуги в области литературы награжден орденом Ленина. Его стихи и поэмы охотно печатают журналы, их одобрительно воспринимает критика, и поэт вполне доволен своей жизнью. К чести Твардовского следует отметить, что он и раньше, и теперь не прерывает связей со своей семьей, часто бывает в родном доме, хотя и рискует получить ярлык «сына врага народа». Однако эта участь его каким-то образом миновала.
Всесоюзное признание и литературная слава позволяют поэту добиться возвращения из ссылки родных.
Военный путь Твардовского начался в 1939, поэт заканчивает МИФЛИ, и его призывают в армию. В то время он еще не знал, что снимет шинель только после Победы. За шесть лет своей армейской жизни Твардовский прошел несколько войн. Он принимал участие как военкор в походе Красной Армии в Западную Белоруссию, после этого — в финской войне и, наконец, в Великой Отечественной войне. С 1940 года и до самой Победы поэт не прерывает своих литературных занятий и работает над «Фронтовой хроникой». Ее герой — еще не солдат, а тот же крестьянин, волей судеб попавший на войну..
Ярчайшим выражением русского национального характера стала поэма “Василий Тёркин. Книга про бойца” (1941-45). Ее замысел возник у Твардовского еще во время финской войны, когда он вместе с группой других писателей, работавших в газете «На страже Родины», решил завести в газете «уголок юмора» и придумал фельетонный персонаж — Васю Теркина, который имел у бойцов огромный успех. Но только пройденные им тяжелые военные дороги превратили Теркина в настоящего народного героя. Интересно отметить, что новая поэма Твардовского заслужила похвальный отзыв даже такого взыскательного критика, как И. А. Бунин, который к тому же был категорично настроен против советской власти“Это поистине редкая книга: какая свобода, какая чудесная удаль, какая меткость, точность во всем и какой необыкновенный народный солдатский язык — ни сучка ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, т. е. литературно-пошлого слова!” — столь высоко оценил поэму Твардовского И. А. Бунин…В стиле поэмы своеобразно преломились символика и гиперболизм сказки; ее язык богат образами, идущими от восприятия мира крестьянином.
В лирике 30-х (сборники «Сельская хроника», 1939;
«Загорье», 1941, и др.)
Твардовский стремился уловить изменения в характерах людей русской деревни, выразить владевшие ими чувства. Участие в советско-финской войне 1939—40 в качестве корреспондента военной печати подготовило обращение Твардовского к теме советского воина: цикл стихов «В снегах Финляндии» (1939—40), прозаические записи «С карельского перешейка» (опубл. 1969). Во время Великой Отечественной войны 1941—45 Твардовский работал во фронтовых газетах, публикуя в них стихи («Фронтовая хроника») и очерки.
Вершиной послевоенного творчества Твардовского стала
Военные впечатления легли в основу и следующей поэмы Твардовского — «Дом у дороги», которая вышла в 1946 году.
отразившую “оборотную” сторону войны: горечь отступления, ужасы оккупации и плена, трагедию возвращения солдата-победителя на пепелище родного дома.
В послевоенное время Твардовский продолжает работать над крупными произведениями и создает свою главную в этот период поэму — «За далью — даль». В ней поэт стремится к честному разговору с читателем, но уже прекрасно понимает, что это невозможно. С 1954 года он начинает работать над следующей своей поэмой — «Теркин на том свете», пародийным продолжением «Василия Теркина», которую заканчивает в 1963 году. Она была даже опубликована и получила первые отзывы, но потом о ней замолчали, как будто этой поэмы и не существовало. Аналогичная судьба постигла и другую поэму Твардовского — «По праву памяти», которая была завершена в 1969-м, но в СССР была опубликована лишь в 1987 году. В 1950 Твардовский назначен главным редактором “Нового мира”., но уже через четыре года его сняли, а еще через четыре, в 1958 году, вернули обратно. За годы руководства (1950-54, 1958-70) этим журналом, фактически “своего рода альтернативным идеологическим лидером”, наряду с диссидентско-фрондирующими публикациями, гл. обр. в публицистике и критике, Твардовский привлек на страницы “Нового мира” таких значительных мастеров русского слова, как В. Астафьев, В. Белов, Ф. Абрамов, С. Залыгин, В. Шукшин, Ю. Бондарев. Именно в это время «Новый мир» становится центром, вокруг которого группировались писатели, стремившиеся к честному отображению действительности. Тогда же Твардовский сумел напечатать знаменитую повесть «Один день Ивана Денисовича» А. Солженицына и добивался публикации его романа «Раковый корпус». Несмотря на то, что Твардовский и сам имел немалую власть и влияние (был и членом правления Союза писателей СССР, и кандидатом в члены ЦК КПСС), ему постоянно приходилось испытывать на себе все усиливающееся давление консервативных сил. В 1970 году он был в очередной раз снят с должности главного редактора, да и сама редакция подверглась фактическому разгрому. Всего через полтора года после этого Твардовский умер. Как писал позже один из историков, «смерть Твардовского стала поворотным пунктом целого периода культурной жизни страны» Последние годы жизни он посвятил лирической поэзии. Однако и в ней чувствуется, что он намеренно уходит от когда-то любимой им социальной темы и не пишет о том, что его волнует, только потому, что его мысли все равно не дойдут до читателя. Поэт чувствует, что он не в состоянии что-либо изменить в этом мире, и ощущает свою ненужность. Военные и послевоенные годы во многом изменили мировоззрение поэта, другой стала и его гражданская позиция. Он увидел, каким стало то будущее, которое в двадцатые-тридцатые годы представлялось ему светлым и справедливым. И поэт как мог пытался отстаивать свои идеалы и свою позицию.
Основные произведения:
поэмы “За далью — даль”
(1950-60), “Тёркин на том свете”
(1954-63), “По праву памяти” (1967-69);
сб. “Из лирики этих лет” (1959-67).
Анализ
Раннее творчество Твардовского проникнуто коммунистическими идеям, что не удивительно ведь юность писателя пришлась на период коллективизации и становления СССР. Он верил в воспеваемое им светлое будущее и лучшую долю для крестьян и рабочих. Так как сам Твардовский жил в не богатой впрочем, очень работящей крестьянской семье, ведущей скромное хозяйство в смоленской губернии, пахотный труд был знаком, близок и понятен Александру, как и сельская бытность.
И хочу трудиться так,
Жизнью жить такою,
Чтоб далекий мой земляк
Мог гордиться мною.
И встречала бы меня,
Как родного сына,
Отдаленная моя
Станция Починок.
Такими строками кончается стихотворение «Станция починок», написанное еще в 1936 году, и посвященное трудовому человеку, который не смотря на то что бывал во многих районах страны, всегда чувствовал себя и свой труд необходимым, и от того все края его родины ему милы.
А такие стихотворения как «Про теленка», «Мы на свете мало жили» «Приглашение гостей», с определенной долей юмора, передают нам простые житейские истории, не лишенные, однако мудрости и душевной теплоты.
Однако с момента встречи с войной, а Твардовский напомню, участвовал уже с 1939 года в Белорусской и Финской компаниях в качестве корреспондента, направленность его творчества изменилась и приобрела военно-патриотический характер, отныне его лирика отражала жизнь, быт, мечты и трудности солдатской жизни. Хотя и в них продолжают проскальзывать нотки любви не только к большой и могучей России, но и к маленькой деревушке или селу родному и памятному, а такое как правило, было у каждого солдата
Вот стихотворение «Земляку», относящиеся к именно таким:
Нет, ты не думал,- дело молодое,-
Покуда не уехал на войну,
Какое это счастье дорогое —
Иметь свою родную сторону.
А уже из любви к ней вытекала и любовь к родине, состоящей из таких вот забытых богом местечек
Идешь с людьми в строю необозримом,-
У каждого своя родная сторона,
У каждого свой дом, свой сад, свой брат любимый,
А родина у всех у нас одна…
Продолжает эту тему стихотворение «Зачем рассказывать о том», еще раз подтверждая, что дом и родные оставленные далеко в тылу на передовой для бойца гораздо ближе роднее и важнее, чем может показаться на первый взгляд.
Зачем рассказывать о том
Солдату на войне,
Какой был сад, какой был дом
В родимой стороне?
Но если не ради этого сада и дома, зачем тогда жить и преодолевать трудности? быть может, потому так силен наш солдат, что холодными вечерами его душу рели воспоминания, ради которых стило жить и бороться.
Живем, не по миру идем,
Есть что хранить, любить.
Есть, где-то есть иль был наш дом,
А нет — так должен быть!
Еще больней было осознавать, что оно — родное место, осквернено, обуглено и разорено врагом.
Ой, родная, отцовская,
Что на свете одна,
Сторона приднепровская,
Смоленская сторона,
Здравствуй!..
…И поля твои мечены
Рытым знаком войны,
Города покалечены,
Снесены, сожжены…
С болью обращается автор к особенно родной Смоленской земле, оставшейся далеко в тылу, а Смоленщина как родина Твардовского занимала не малое место в его лирике. Но не только для него эта боль нестерпима, для всего русского народа, оставленного «За немецкой колючею, Проволокой ржавою» в тылу врага, такое положение дел требует не «березой подрубленной… никнуть в слезах» а встав на тропу войны бороться с захватчиком, своими силами, стать партизанами. Это повсеместное в местах немецкой оккупации явление, доставлявшее немцам не малые проблемы, способствовало ослаблению врага и внесло не малый вклад в победу, по достоинству воспето Твардовским в таких, например стихотворениях как: «Партизанам Смоленщины» «Эй, веселый народ,
Бей! Наша берет!» Призывает оно.
Одной из основных тем в творчестве Твардовского стала фронтовая дружба. Ей посвящены такие стихотворение, как «Армейский сапожник», «Баллада о товарище».
А если б он тащил меня,
Товарища-бойца,
Он точно так же, как и я,
Тащил бы до конца…
Так же Твардовский не раз в своих произведениях обращался к советскому солдату бойцу, порою к конкретной личности как например в стихотворении: «Чкалов»
Пусть же по наследству и по праву
В память о делах твоих, пилот,
Чкаловское мужество и слава
Чкаловским питомцам перейдет!
А порою объектом был и некий собирательный обобщенный образ, в котором себя могли угадать многие побывавшие на фронте.
Враг отступил в огне, в дыму
Пожаров деревенских…
Но не пришлося самому
Ивану быть в Смоленске.
И как гласит о том молва,
Он не в большой обиде.
Смоленск — Смоленском. А Москва?
Он и Москвы не видел.
Москва салютовала.
Как например стихотворение «Иван Гормак», рассказывающие о бойце отчаянно сражавшемся под Смоленском, но не сумевшем оказаться в числе взявших город лишь из-за ранения, но от этого его вклад в общее дело не стал меньше, и отвага, мужество и подвиг его ни чуть не померкли.
Самым знаковым и пожалуй самым узнаваемым произведением Твардовского стала поэма « Василий Теркин» состоящей из множества глав, в которых оживает удалой, смелый, удачливый, не унывающий боец советской армии.
Без тебя, Василий Теркин,
Вася Теркин — мой герой.
В каждой из глав автор знакомит нас с небольшим эпизодом из жизни солдата, создавая героический идеализированный образ героя. Пройденные Василием испытания, делают его непобедимым символом русского солдата, образцом, и очень популярным персонажем даже среди солдат.
Уже после окончание войны появятся стихи призывающие помнить и чтить погибших и выживших. Среди них знаменитое «Я убит подо Ржевом»
Я убит подо Ржевом,
Тот — еще под Москвой…
Где-то, воины, где вы,
Кто остался живой?!
Написано от лица погибшего оно словно эхо передает нам волю павших и их наставления.
Завещаю в той жизни
Вам счастливыми быть
И родимой отчизне
С честью дальше служить.
А главной целью последующих поколений должна стать забота о мире и родине. Благополучие, которой было с лихвой оплачено русской кровью.
И беречь ее свято,
Братья, — счастье свое, —
В память воина-брата,
Что погиб за нее.
Похожее настроение мы видим и в стихотворении «В тот день, когда окончилась война»
Суда живых — не меньше павших суд.
И пусть в душе до дней моих скончанья
Живет, гремит торжественный салют
Победы и великого прощанья.
Победа в глазах Твардовского была неразрывно связанна с погибшими на за нее ребятами, никогда не услышавшими торжественного салюта, но без которых его не могло быть.
Отзывы
Михаил Эпштейн
Взгляд лирического героя, выходца из деревни, направлен не столько на природу, сколько из природы — потому собственно пейзажных стихов у А.Твардовского не так уж и много (объяснение этому в стихотворениях «Признание», 1951; «Жить бы мне век соловьем-одиночкой…», 1959). Природа выступает прежде всего как грустное и ласковое напоминание о чем-то дорогом, оставленном вдалеке, будь это детская пора или отчий дом: «И первый шум листвы еще не полной, // И след зеленый по росе зернистой // […] // Мне всякий раз тебя напоминают» («Матери», 1937) «За тысячу верст // От родимого дома // Вдруг ветер повеет // Знакомо-знакомо…»; «Звук вечерний, майский жук // Горькой лаской растревожил» («Василий Теркин», 1941-1945). Ни у кого в такой степени, как у Твардовского, пейзажные мотивы не соединены с возрастным движением жизни и ее возвратным прохождением сквозь память; отсюда частое прошедшее время в стихах о природе: «И стежки, где в поле // Босой я ходил…»; «Мне еще в детстве, бывало, в ночном, // Где-нибудь в дедовском поле…»; «Повеет в лицо, как бывало, // Соснового леса жарой…»; «Мне сладок был тот шум сонливый // И неусыпный полевой…» («Полночь в мое городское окно…», «Жестокая память»).
Поскольку впечатления природы пропущены сквозь память, то самыми сильными из них оказываются зрительные (поэзия ТВАРДОВСКОГО не богата красками), а слуховые особенно обонятельные: «Потянуло полным летом, // Свежим сеном, новым хлебом» («Перед дождем»); «Грустный запах молодого сена»; «День пригреет возле дома // Пахнет позднею травой // Яровой, сухой соломой // И картофельной ботвой»; «Ветром, что-ли, подунуло // С тех печальных полей…»; «Листва отпылала, // Опала, и запахом поздним // Настоян осинник — // Горькавым и легкоморозным» и т.п. Природа у Твардовского — это мир запахов, густо настоянных на травах и листьях.
Характерные для Твардовского понятия — «пора», «срок», которому подчинено круговращение природы и человеческой жизни: в главном они совпадают, и отсюда — лирическое приятие каждого срока в чреве дней, согласие с его особыми уставами и законами: «Здравствуй, любая пора, // И проходи по порядку» («Чуть зацветет иван-чай…», 1967; ср. также: «Посаженные дедом деревца…», 1965; «Все сроки кратки в этом мире», 1965). Но есть у лирического героя и своя заветная пора — утренняя и весенняя, самая свежая, когда захочется начать жить сначала. Этот «крутой поры кипучий бег», «ранней бодрости час» воспевается в наибольшем количестве стихотворений: «Как только снег начинает буравить…» (1949); «Снега потемнеют синие…» (1955); «Час рассветный подъема…» (1955); «Спасибо за утро такое…» (1966).
Для Твардовского характерно почти полное отсутствие образов неба: по собственному признанию поэта, его не тревожат «космоса дальние светы». Герою словно некогда разогнуться от забот, приковывающих его к земным делам, земной природе. В какой-то мере это безразличие к небу вообще свойственно пейзажной поэзии 20-50-х годов: солнце, луна, звезды встречаются редко (исключение у Э.Багрицкого, А.Прокофьева). Последними большими поэтами неба были В.Маяковский и С.Есенин, причем, у них звучит ревность к «небес Самодержцу» и желание низвергнуть его. Впоследствии поэты открыто декларируют свою приверженность земле:
О.Мандельштам: «десяти небес нам стоила земля»;
Н.Тихонов: «Вижу я, что небо не богато, // Но про землю стоит говорить»;
П.Васильев: «под этим небом, // С землей сравнялся человек»;
Я.Смеляков (обращаясь к земле): «Ты мне небом и волнами стала»;
А.Тарковский; «Мало взял я у земли для неба, // Больше взял у неба для земли».
И Твардовский в своих пейзажах исключительно верен земле, прежде всего ее растительному свежему и скошенному покрову — зелени, траве, листве, сену, соломе, которые, может быть, ни у кого из поэтов не выступают в такой плотной, душистой и душной своей вещественности: «Еще земля с дернинкою сухой // […] // … наизнанку вывернув коренья, // Ложится под лопатой на покой»; «Земля обвянет едва, // Листву прошивая старую, // Пойдет строчить трава»; «Запахнет… // Ольховой, лозовой // Листвой запыленной, // Запаханным паром, // Отавой зеленой; // Картофельным цветом, // Желтеющим льном // И теплым зерном // На току земляном…» («Там-сям дымок садового костра…», «Снега потемнеют синие…», «За тысячу верст…»).
И в ранних, юношеских, и в поздних стихах природа часто выступает в рамках тихой, безмятежной идиллии — как среда мирного пастушеского и хлебопашеского быта («Про теленка», 1938; «На хуторе Загорье», 1939) или пристанище от тревог и «морок» граждански активной жизни: «На дне моей жизни, // На самом донышке // Захочется мне // посидеть на солнышке, // На теплом пенушке». Однако для зрелого Твардовского периода работы над поэмой «За далью — даль» (1950-1960) характерен мотив деятельного преобразования природы: история покорения великих сибирских рек, овладения энергией воды нашла отражение и в поэме, и в прилегающих к ней стихах «Порог Падун» (1957), «Разговор с Падуном» (1958). При этом, провозглашая, что на смену одной части «земной красоты» должна прийти другая, сотворенная, поэт осознает и безмерность человеческого долга перед природой: «В природе шагу не ступить, // Чтоб тотчас, так ли, сяк, // Ей чем-нибудь не заплатить // За этот самый шаг…».
Источник: «Природа, мир, тайник вселенной…».
Н.В.Банников
Александр Трифонович Твардовский родился в 1910 г., в деревне Загорье, Смоленской губернии, в семье крестьянина-кузнеца. До 1928 г. жил в деревне, учился в школе, работал в кузнице, был секретарем сельской комсомольской ячейки.
С 1924 г. стал печатать заметки и стихи в смоленских газетах. С 1928 г. жил в Смоленске, учился в педагогическом институте, сотрудничал в местных газетах и журналах. Много ездил по Смоленщине, в только что возникшие тогда колхозы и, как он сам пишет, «вникал со страстью во все, что составляло собою новый, впервые складывающийся строй сельской жизни». Именно этим годам он обязан своим поэтическим рождением.
В 1936 г. А. Твардовский приехал в Москву и учился на филологическом факультете Московского института истории, философии и литературы, который окончил в 1939 г. Во время Великой Отечественной войны работал во фронтовой печати.
«Счет своим писаниям» А. Твардовский начинает с поэмы «Страна Муравия» (1936), в которой на полусказочном сюжете — странствии крестьянина-единоличника Никиты Моргунка в поисках мужицкого рая — показана широкая картина великого социалистического перелома в деревне. Вслед за «Страной Муравией» А. Твардовский выпустил лирические сборники: «Дорога», «Сельская хроника», «Загорье». Средь фронтовых тревог и будней родилась у А. Твардовского изумительная «Книга про бойца» — поэма «Василий Теркин», получившая всенародное признание. Эта книга, писал А. Твардовский в автобиографии, была «моей лирикой, моей публицистикой, песней и поучением, анекдотом и присказкой, разговором по душам и репликой к случаю». Поэмы «Дом у дороги» (1946), «За далью — даль» (1960), «Теркин на том свете» (1962) — таковы дальнейшие работы замечательного советского поэта-эпика. Поэма А. Твардовского «За далью — даль» в 1961 г. была удостоена Ленинской премии.
Стремление сказать самое существенное и объективное о нашей жизни — едва ли не главное свойство поэтического творчества А. Твардовского. Судьбы народа, его пути к общему счастью, духовная красота и сила советских людей, их беспримерный трудовой подвиг в последние десятилетия нашей истории, государство и личность, общественное назначение искусства и художника — вот круг вопросов, которые вдумчиво и глубоко охватывает эпос и лирика поэта. А. Твардовского отличает превосходное знание народной жизни, народного характера и правдивость истинного реалиста, убежденного сторонника «правды сущей, правды, прямо в душу бьющей». Его гибкий, меткий, всем доступный и будто врезающийся в суть предмета стих органически тяготеет к народному присловию, к шутке, он впитал в себя наиболее живые традиции устного поэтического творчества и уроки русских поэтов-классиков, в первую очередь Некрасова. А. Твардовский — выдающийся представитель социалистического реализма в нашей литературе.
Виктор Гончаров
В 1939 году одному из выпускников МИФЛИ на государственных экзаменах по литературе достался билет: «Страна Муравия». Этим студентом оказался сам автор этого произведения Александр Твардовский…
Так говорят, а возможно, этого не было. Но по времени это могло иметь место, потому что действительно, когда сдавал госэкзамены Александр Трифонович Твардовский, в вопроснике числилось это его новое поэтическое произведение.
Подобная легенда бытует среди московских студентов. Живет она, я думаю, как мечта о самом удивительном, счастливом и самое важное — сбыточном. Мечта эта зовет к тяжелому и в то же время чудесному в человеческой жизни — учебе на делах собственных, к самосовершенству.
«Все не так, и не нужно об этом…» — скажет сейчас Александр Трифонович.
Давно миновала молодость.
Поэту наскучила и надоела трескотня вокруг его имени.
Многие беды и радости выпали на долю Родины за время его творческой зрелости. «Страна Муравия», «Дом у дороги», «За далью — даль», «Теркин ни том свете» — это яркие поэтические полотна, написанные в эпическом жанре, в котором завоевал себе заслуженную популярность у многонационального советского читателя русский поэт Александр Твардовский.
Так счастливо и в то же время тяжело для себя построил поэтическую судьбу свою Александр Твардовский. Ему вечно приходится сдавать экзамены по той жизненной программе, в которую включено его новое большое произведение. Вот почему он имеет право на строки, которые открывают наш небольшой сборник.
Этот поэтический сборник имеет целью своей представить Александра Твардовского как мастера малого поэтического жанра, автора коротких стихотворений.
Книга эта состоит из 16 произведений, своей душевностью и простотой каждое из которых являет собой яркий образец глубокого проникновения в жизнь, умения лаконично и образно высказать те думы и переживания, которые не могут не волновать нашего современника.
Ярослав Смеляков, Москва 3 марта 1972 г.
Публикуем впервые на русском языке письмо в «Нью-Йорк тайм», посвященное полемике с А. Солженицыным.
Я только что прочитал статью А. И. Солженицына «Печаль по Твардовскому», опубликованную в вашей газете (12 февраля).
Мы, читатели и друзья этого выдающегося поэта, тоже скорбим над его могилой, но по-другому — без политической истерики, без нелепого желания обратить к собственной выгоде даже смерть знаменитого писателя, признанного своим народом и правительством. Уверен, что Твардовского огорчила и возмутила бы похоронная патетика этого выступления Солженицына, что он бы воспринял это выступление как попытку посмертной политической дискредитации. Автор статьи стремится представить Твардовского противником не только правителства, но и нашей армии. В слепом запале он не замечает, что сам себе противоречит, когда пишет о том, что на гроб поэта были возложены венки от советских военнослужащих. Или он считает, что венки возлагали втайне от командиров и заодно с ним, Солженицыным?
Было бы очень кстати напомнить читателям о том, что незадолго до смерти поэта «Воениздат» выпустил в свет одному богу ведомо какое по счету издание «Василия Теркина». Во время последнего Съезда писателей Российской Федерации «Теркиным» торговали в книжных киосках рядом с Колонным залом, и я видел, как Твардовский весело спустился со сцены, где сидел президиум Съезда, купить несколько книг, чтобы их раздарить.
Немного позже издательство «Советский писатель» выпустило двухтомник Твардовского, и я с радостью написал о поэте, по просьбе газеты «Известия», большую, исполненную признательности статью. Не так давно в издательстве «Художественная литература» вышло полное собрание сочинений Александра Твардовского, честь, выпадающая очень немногим писателям. В прошлом году ему в третий раз вручили Государственную премию. Разве это похоже на травлю? Солженицыну до смерти хочется превратить этого широкоплечего, умного и веселого человека в затравленного страдальца и причислить его, как и самого себя — именно, как самого себя, — к так называемым мученикам.
Я не хочу, чтобы у иностранных читателей сложилось с моих слов представление о моем старшем товарище как о счастливце с безоблачной биографией. Подобно всем большим писателям, он прожил жизнь трудную и деятельную: были у него свои огорчения, свои ошибки, свои радости и свои иллюзии. Но он не разделял, да и не мог разделять иллюзии Солженицына о том, что в один прекрасный день советская власть рухнет, и новая молодежь построит матренин мир на ее дымящихся руинах. Твардовский был олицетворением нашей социальной системы.
Современная советская поэзия берет лучшие стихи и поэмы Александра Твардовского за образец и будет, как и народ, всегда любить и почитать это имя.
Юрий Кублановский
Современному читателю, околдованному половодьем русского модернизма конца XIX — XX века, поэтическое наследие Александра Твардовского сегодня, пожалуй, не очень-то интересно. Пока существовала советская литературная субординация, Твардовский считался классиком. Рухнула субординация — стали забывать поэта Твардовского. Ностальгирующие шестидесятники помнят его «Новый мир»; замечательно яркий и пронзительный образ Твардовского — у Солженицына в «Бодался телёнок с дубом». Но положа руку на сердце: кто сейчас не расстается с лирикой Твардовского, кто подробно читает его поэмы? После всех новаций, метафор и метаморфоз новейшей поэзии — простоватая, прямая, местами нравоучительная поэзия Твардовского кажется архаичной. Сам Твардовский скупо знал и туго понимал самых интересных наших поэтов этого века, вряд ли, кажется, задумывался над тайной — с двойным и тройным дном — лирической речи, о возможностях преображения словесного материала, лобово решая в поэзии смысловые задачи.
Он выше всего ценил поэзию, которая черпает непосредственно из бытия, а не из культуры. Но — в отличие, скажем, от Рубцова — был слишком «по жизни» связан с советской властью, чтобы родник его творчества был первозданным, незамутненным. В сущности, тут драма поэта, слишком тесно сошедшегося с идеологией, ладно внешне, но и внутренне недостаточно дистанцировавшегося от нее. Поэзия дело тонкое, и такие вещи безнаказанно не проходят.
При том, что Твардовский ценил в поэзии более всего жизненность, он мало пекся о собственно эстетическом, недопонимая, что словесности необходим элемент культурного аристократизма.
Все это так. Так же, как правда и то, что Твардовский не всегда умел уловить нужный объем стихотворения. Например, какой сильный зачин в знаменитом «Я убит подо Ржевом…»:
Я убит подо Ржевом,
В безыменном болоте,
В пятой роте, на левом,
При жестоком налете,-
какая отличная фонетическая перекличка, как хорошо это «на левом» с усеченным обстоятельством места.
Четвертая строфа еще превосходней:
Я — где корни слепые
Ищут корма во тьме;
Я — где с облачком пыли
Ходит рожь на холме,-
очень большая поэзия, и глагол «ходит» как точен, ну а уж «корни слепые», ищущие «корма во тьме»,- высокое поэтическое достижение.
Но в целом в этом стихотворении 42 (!) строфы-кирпичика, и читать его к середине, если не раньше, надоедает.
А вот стихотворение «Две строчки», можно сказать, безукоризненно. И какое глубокое, воистину христианское чувство пронизывает его — чувство отождествления себя с жертвой:
Из записной потертой книжки
Две строчки о бойце-парнишке,
Что был в сороковом году
Убит в Финляндии на льду.
Лежало как-то неумело
По-детски маленькое тело.
Шинель ко льду мороз прижал,
Далёко шапка отлетела.
Казалось, мальчик не лежал,
А все еще бегом бежал,
Да лед за полу придержал…
Вот когда тема действительно берет за душу, инерционно заполнять страницы однотипными строфами невозможно: как здесь, обязательно собьешься в размере. И эта разладица будет держать читателя за горло — всегда. Стихотворение бьет током энергии, его породившей и в нем же неиссякающей. Последнее восьмистишие этого поразительного стихотворения вообще непонятно как «сделано», ибо оно не сделано, а проговорено как откровение (отсюда и его пронзительное косноязычие):
Среди большой войны жестокой,
С чего — ума не приложу,-
Мне жалко той судьбы далекой,
Как будто мертвый, одинокий,
Как будто это я лежу,
Примерзший, маленький, убитый
На той войне незнаменитой,
Забытый, маленький, лежу.
Многое, чему мы научились в поэзии, Твардовскому из-за его творческой психологии было неинтересно (а может, и не под силу) осваивать. Но, читая и перечитывая это выдающееся стихотворение, пожалуй, заметнее, какой мы понесли урон: вымывается из поэзии эта проникновенная прямота, сердечная ясность. Ужимка, ухмылка, гаерство теперь сделались повсеместны; волшебство стихотворной речи превращается в «текст», в какие-то куплеты, а не достойные строфы. Твардовский же в своей поэзии был глубоко серьезен, и как бы ни было нам порой, повторяю, от этого скучновато, он все-таки одергивает нас в нашем игровом шутовстве. Твардовский нес в себе традиционную психологию русского литератора: понимать поэзию как служение и дар как ответственность. Это в нем было главное, несмотря на досадную советскую примесь. Без него спектр русской поэзии XX века все-таки был бы буже; такие поэты нужны, дабы опреснить чрезмерную, приторную порой, барочность. Переизбыток фантазии в одном творческом мире уравновешивается нехваткой ее в другом.
Кстати, очевидно, именно поэтическая «простота» Твардовского — после всех изысков новейшей поэзии — привлекла к «Теркину» Ивана Бунина. Он, видимо, увидел тут здоровье, от которого давно отвык в стихах своих издерганных современников и по которому так скучал не только в эмиграции, но еще в России.
Вообще стихи одинаково опасно созидать как на чистой энергетике безответственно распаляемого воображения, так и на расчетливо воплощаемом замысле. Лучшее, как правило, рождается из синтеза того и другого.
Но теперь, кажется, потеряна сама возможность простого человеческого повода для написания стихотворения — без ёрнической задумки или ангажированного пафоса. Твардовский же умел найти и разрешить тему, которая вряд ли бы привлекла иного более зацикленного на себе самом стихотворца. Например, был сосновый бор — стал больничный парк, казалось бы, о чем тут писать? А вот Твардовского зацепило:
Как неприютно этим соснам в парке,
Что здесь расчерчен, в их родных местах.
Там-сям, вразброс, лесные перестарки,
Стоят они — ни дома, ни в гостях.
Прогонистые, выросшие в чаще,
Стоят они, наружу голизной,
Под зимней стужей и жарой палящей
Защиты лишены своей лесной.
Как стертые метелки, их верхушки
Редеют в небе над стволом нагим.
Иные похилились друг ко дружке,
И вновь уже не выпрямиться им…
Еще они, былую вспомнив пору,
Под ветром вдруг застонут, заскрипят,
Торжественную песнь родного бора
Затянут вразнобой и невпопад.
И оборвут, постанывая тихо,
Как пьяные, мыча без голосов…
Но чуток сон сердечников и психов
За окнами больничных корпусов.
Отлично. Так сейчас, кажется, никто уже не напишет.
Так же, как никто, очевидно, не станет уже создавать обстоятельных проблемных поэм, не скупясь на описания, строфы, главы, никто не сможет разрабатывать стихотворно человеческие характеры… Мастер в одной строфе может изложить ныне то, на что прежде требовалось бы десять. Поэзия стала емче, но одновременно и герметичней, и ограниченней.
А какие чудесные и вовсе уж не советские строки созданы Твардовским осенью 1968-го; тогда, в ранней молодости, я их прочитал, вздрогнул, запомнил. Ведь та осень вся проходила под знаком Чехословакии; и вот, оказывается, то изматывавшее меня, еще щенка, чувство растоптанности и тревоги было и у старика Твардовского:
Безветренны, теплы — почти что жарки,
Один другого краше, дни-подарки
Звенят чуть слышно золотом листвы
В самой Москве, в окрестностях Москвы
И где-нибудь, наверно, в пражском парке.
Перед какой безвестною зимой
Каких еще тревог и потрясений
Так свеж и ясен этот мир осенний,
Так сладок каждый вдох и выдох мой?
Этот мотив осеннего прощания-расставания с жизнью есть и в другом превосходном стихотворении поэта:
На дне моей жизни,
На дне на самом донышке
Захочется мне
На дне посидеть на солнышке,
На теплом пёнушке.
И чтобы листва
На дне красовалась палая
В наклонных лучах
На дне недалекого вечера.
И пусть оно так,
На дне что морока немалая —
Твой век целиком,
На дне да об этом уж нечего.
Я думу свою
На дне без помехи подслушаю,
Черту подведу
На дне стариковскою палочкой:
Нет, все-таки нет,
На дне ничего, что по случаю
Я здесь побывал
На дне и отметился галочкой.
Палая листва в «наклонных лучах недалекого вечера» — как хорошо.
Но было у Твардовского, к сожалению, и другое. И не в раннюю пору, а в «лирике последних лет». Например, пафос социалистического строительства, изнасилования природы. Когда такое встречаешь у поэтов — «детей XX съезда», это воспринимается как натуральная дурость. Твардовскому же — крестьянскому сыну — это менее извинительно. И когда он бравурно восхищается Сибирью как «единой площадкой строительной, / Размеченной грубо карьерами рваными» (стихотворение «Дорога дорог»), это ранит: думаешь — если уж Твардовский так, то чего же ждать от других?
Один покойный ныне уже поэт рассказывал мне, что после первой своей публикации в «Новом мире», еще в начале 50-х, они шли с Твардовским по центру Москвы и увидели гигантские портреты вождей. Поэт, потерявший в коллективизацию близких, был, видно, не лыком шит и прошептал Твардовскому на ухо: «Скоро конец этой бодяге!» Твардовский оторопел, перешел вдруг на церковно-славянский: «Изыди, сатано!» И поскорее зашагал прочь.
Свое уже оттепельное стихотворение «Слово о словах» он закончил четко: «Оно не звук окостенелый, / Не просто некий матерьял,- / Нет, слово — это тоже дело, / Как Ленин часто повторял». (Почти «Как Сади некогда сказал»,- советские стихотворцы, не сморгнув, работали, в частности, в пушкинской интонации, заполняя ее своим содержанием.)
…Вообще при советской власти поэты расплодились в невероятных количествах: достаточно открыть любой ежегодный «День поэзии» тех времен (включавший, впрочем, их ничтожную толику), чтобы убедиться в этом. Рифмованная речь отвечала разом и задачам идеологии, и сентиментальной неизбалованной душе советского человека. А авторам обеспечивала существование и вписывала в достойную социальную клетку. К тому же с годами режим так либерализовался, что сытно подпитывал уже не только тех, кто утверждал, что времена теперь самые лучшие, но и тех, кто убеждал, что они не самые худшие.
Тогда-то сформировалась странная ситуация (только усугубившаяся сегодня), когда поэт вроде бы есть, а личности нет: за текстом не просматривается значительность стихотворца — ее, что называется, и с лупой не рассмотреть.
Графомания — естественный, очевидно, спутник грамотного человечества на определенном этапе — тогда приносила выгоду. Именно в ту пору появилось бессчетное множество стихов, словно написанных для одноразового употребления — чтения по диагонали. Запоминалось немногое; немногое было рассчитано на «спектральный анализ» медленного прочтения, на вдумчивое вживание.
Увы, та же беда и ныне: большинство пишет очень неряшливо. А тот, кто думает о «нетленке», пишет претенциозно: словно нудит нас перечитывать его ради разгадывания темнот, а не по велению сердца. Но чаще всего такого рода «шифровки» оставляют с носом: расшифрованное не стоит выеденного яйца.
…Совершенно условно можно представить себе две ветви отечественной поэзии. Одна — реалистическая, описательная, пейзажная, разрабатывающая характеры и весьма прямолинейно заявляющая мировоззрение стихотворца — обличительное или патриотическое, при социализме — социалистическое. Другая ветвь — метафорическая, открывшая звуковые красоты, варьирующая музыку внутри стиха, сюрреалистическая и ассоциативная; наконец, здесь же — как вырождение — всеобъемлющая ирония и цитатность.
В действительности, конечно, все переплетено, но — существует и разделение. Ныне оно не только формального, но и идеологического характера. По-настоящему русскими в определенных кругах числятся поэты только первого направления. Тогда как «метафористы» считают «реалистов» совками, если не хуже.
На деле же все мы стоим перед одним и тем же вызовом маячащей на пороге эпохи.
Твардовский жил и творил в те баснословные теперь уже времена, когда казалось, что поэзии ничего не грозит, что она будет существовать всегда и читателей в России пруд пруди: дай им и ей волю — и наступит настоящий поэтический ренессанс. Причем так думали и стихотворцы, связанные с советским режимом, и те, кто был почти подпольщиком. Только теперь, при наплыве новейших культурных технологий, отличающихся подспудной неуклонной агрессией, проясняется, что поэзия вещь хрупкая, что она вымывается ими из цивилизационной духовной толщи.
Неужели настоящая поэзия в новом веке окажется потерянной для России? Такую лакуну в духовном и культурном нашем ландшафте уже нечем будет восполнить; такая потеря, естественно, повлечет за собой новый виток деградации языка, а значит, и национального духа — со всеми вытекающими для России последствиями. Как говорится, «потомки нам этого не простят». Тем важнее сейчас поэтам свести с приходом расход, провести вдумчивую ревизию наработанного до них…
В частности, не надо пренебрегать поэтическим наследием Александра Твардовского, всей крупнотой его драматичной личности.
✯✯✯✯✯
Сайт Мировой Поэзии и Прозы
Декламации Павла Беседина
235 Всего посещений