Солдатская переписка 1812 года
– Для этого есть справедливая и, можно сказать, святая пословица, – молвил в свою очередь старик-слепец, за скромность, зрелый ум и справедливость всеми уважаемый. – За Богом молитва, а за царем служба никогда не пропадают; куда ведет храбрость и верность – это каждому известно и ведомо; но я всю жизнь не сумел понять: какие надежды греют окаянную душу изменника, беглеца и как собраться с духом, чтоб в паскудной, бродяжнической жизни из доброй воли провесть два-три дня? Не будем говорить о тяжком грехе против святой веры; в сторону и то, какой срам и бесчестие ждет преступника в тюрьме, при публичном наказании и при общем к нему презрении всех людей, от старого до малого. Но вот что всегда и более всего меня удивляло и о чем, увидя бродягу, как он подкрадывается на цыпочках или ползет брюхом, со страхом в душе, с морозом на шкуре и с преступным намерением – украсть кусок хлеба, чтоб не околеть с голода, я хотел бы спросить: «Из чего, приятель все эти хлопоты?» «Да из боязни к службе». – «Ах ты горе-горькое! Да какая нелегкая сила дурь эту в тебя всучила? Служба хорошему, доброму, честному солдату и потому уж мать родная, что она ведет его по выслуге узаконенного срока к свободной и вместе почтенной жизни!..» Но не будем чернить нашей беседы воспоминанием о негодяях… По моему мнению, каждый из них то же, что бешеная собака, но собака умная, даже и голодная – хозяину верна!
Ведь у нас рассказ о молодцах, разудалых, храбрых солдатах, и о признательности к ним умных, а часто и прекрасных женщин. Так здесь и моя денежка не щербата: укатали бурку крутые горки! Грешное тело все почти истлело, но память – слава Богу! – свежа, а при ней тряхнуть святою стариной от добрых людей мы не отстанем; и хоть мой рассказ далеко не подойдет к истории безногого нашего друга, которому судьба покровительствовала и у которого все устроилось как по маслу, но он передаст вам полное понятие, что и среди женщин есть на белом свете такие, которых не испугало бы ни пушечное ядро, ни граната; не задремали бы они в бою за честь святой России, не осрамились бы подлою трусостью и не запятнали бы себя гнусным укрывательством от священного долга! Но уж как дражайшим половинам не вошло в обычай разделять с нами опасности и славу, так все красавицы и не красавицы, с воинским духом и правом рождения, к храбрым героям особенно благосклонны. Гром побед! Любимые для них сказки, как начнешь, бывало, описывать какую-нибудь залихватскую баталию, да как дойдешь до горячей проделки – в штыки! – так иная так и задрожит, сердечная. К числу таких принадлежала одна из самых простых деревенских девчонок, о которой речь пойдет, которую одарил Бог умом выше породы и которая просто стоит мне глаз: я их выплакал прежде времени!.. Слезы – не велика честь солдату, но где дело идет на правду – там все слабости наружу!
На десятом году возраста моего покойный отец, бывший в удельном государевом селе крестьянином исправным, зажиточным и при том не глупым, рассудя, что рано или поздно, но из шести сыновей, коими благословил его Бог, одним со службою неминуче придется поделиться, отдал меня дьячку: «Пусть-де мальчишка, хоть на живую нитку, выучится читать и писать; хорошо и то, если пришлет своеручную грамотку, не будет скучать и черкнет, что думает, прямо от сердца к сердцу». Сказано – и сделано! Парнишка я был вострой, и потому ученье мое сразу пошло в ход. Дьячок любил, хвалил и даже баловал меня, а в семье я – как обреченный рекрут, следственно, не поилец и не кормилец – признавался более за постояльца, нежели за семьянина. Это, однако ж, вовсе не портило дела: в три года все знания дьячка остались у меня назади; покойный отец смекнул и при нарочной поездке в город с продажным хлебом купил мне у разносчика на три рубля с полтиною четырнадцать печатных книг, каких учитель мой сроду не читывал. Короче сказать, на семнадцатом году я употреблялся по мирским делам и нередко писал рапорты в Удельную контору.
В одно время и вместе со мной учился и сын соседа – малый славный, но на подъем не совсем легкий; мудрость читать без складов не лезла ему в голову, причем дьячок весьма нередко на этой бедной голове расчесывал кудри живым гребнем – как он говаривал – грешною десницею. Я любил Петрушу, как брата, слезы его капали на мое сердце, и потому каждодневно за час, а иногда и ранее, до времени в школу забегал к нему, твердил и сколько мог помогал ему явиться с уроком, не опасаясь новой прически. У товарища моего была лет десяти сестра – разудалая девчонка! Чем хочешь назови: жизненок, змеенок, бесенок – она на все похожа! Трудно поверить, но сущая правда, что эта вострушка, быв неразлучною спутницею наших бесед, с небольшим в год выучилась читать, писать и как в том, так и в другом не уступала брату; с летами, однако же, понятия Петруши до того развились, что он вышел очень деловой человек.
Наконец ударил час воли Божьей! Объявили набор: отец мой получил повестку, и начались сборы.
Не горевать и не плакать, расставаясь с отцом, с матерью, с милыми родными и друзьями детства – невозможно! Я думаю, если бы скотина умела говорить, так, верно, и она сказала бы то же! Но человеку с верою в Бога и хоть маленьким умом и в эти горькие минуты, право, есть чем себя утешить. В глухую полночь, как на несколько времени угомонилась семья моя, опрометью выскочил я на улицу и чрез минуту от чистого сердца молился Богу, стоя на коленях, у алтаря Храма Господня – молился за себя и за ближних: «Да облегчит Господь тоску родных, да оградит от искушения и да утвердит на дороге к счастью и чести юного, неопытного рекрута!» Молитва моя услышана – и к утру… как с гуся вода! – я не только не плакал сам, но веселыми поступками и совершенным спокойствием успокоил всех ближних!.. Встретилась, однако же, штучка, которая крепко царапнула по душе да зацепила и за ретивое.
«Ты о чем так не путем разрыдалась?» – спросил я у Феколки, сестры моего соученика, увидя ее в уголке сеней, безутешно плачущую. «Ну, о чем мне плакать: ведь тебя, чай, в службу-то везут?.. Не дивись, Артамон Михайлович! – промолвила она. – Хоть по летам я ребенок, но по чувству старее всех в селе старух: я прочитала все твои книги, знаю их наизусть. Из одних научилась я знать Бога, другие познакомили меня с благодарностью, с обязанностями и – с любовью… О! Я много знаю! А потому-то и плачу горько, что не надеюсь увидеть тебя на сем свете: ты умен, честен и верен святой вере, так уж, конечно, не пожалеешь жизни, как придется быть в деле с бусурманами. Так я плачу и о том, зачем не могу разделять твоих опасностей и умереть с тобою вместе!..» Здесь она, снова залившись слезами, присела на скамеечку. «Ага! Вот-те и книги! – подумал я. – Деревенская девчонка в семнадцать лет тужит, что ей нельзя быть на сраженье!»
«Помилуй, Феклуша, да, по словам твоим, ты просто влюблена?» – «А ты как думал! Ты первая причина, что я выучилась грамоте, открыла в себе ум, и ты один в селе, с которым можно было промолвить слово о свете – подальше нашей пашни и сенокоса».
«Чудо из чудес!» – шепнул я про себя, но ведь в деле сердца, шутка не у места! Надобно в молодую старушку посеять надежду: иначе ей плохо будет! «Если так, друг сердечный, так дадим друг другу клятву, что я, кроме тебя, ни на ком не женюсь, а ты ни за кого замуж не пойдешь». – «Хорошо! Вот тебе рука и сердце, а свидетель – Бог!» «Ну теперь есть для чего и поберечь себя», – сказал я, прижав руку к груди и поцеловав суженую в обе щеки.
«Как поберечь! – гаркнула моя невеста, вырвав у меня свою руку. – За труса я не пойду! Нет, друг, не так! Вспомни, что в прошлом году рассказывал приходивший с Кавказа на побывку Савелий Репкин про бусурманских девок, которые, отпуская суженых на сраженье, именно приказывают принести себе в гостинец неприятельскую голову, без которой – условие не в условие и сговор не в сговор. Я русская и христианка! Мне головы не надобно, но явись с крестом или со святою раною, а без одного из двух и глаз не показывай!» Вот чертенок навязался! Но любовь девки к чести сильно толкнула меня прямо в амбицию. Сердце встрепенулось, и я дал клятву: умереть или исполнить требование сельской героини. Горячий поцелуй был концом короткого, но на жизнь и службу мою весьма важного разговора. От сей минуты Феколка в глазах моих сделалась Феклою Васильевною, достойною уважения, милою и вместе строгою командиршею. Дражайшее имя Феклы Васильевны удерживало меня от беспутной жизни во время мира и вело на неисчислимые опасности во время войны. Все эти опасности по воле Вседержителя прошли мимо, но на мне остановился внимательный взор, похвала, слава и унтер-офицерский чин! Следственно, более, нежели за половину тогдашнего моего счастья, я обязан ей.
В Прейсиш-Эйлауском сражении я схватил три толчка пулями, из коих одна пролетела чрез всю шею навылет, но знак Св. Георгия более, нежели медицинские пособия, заклеил рану, заглушил боль и привел меня в состояние быть во всех делах до Тильзитского мира. Уведомя родителей о великих милостях ко мне Всемогущего Бога, описав подробно блестящий успех Прейсиш-Эйлауского сражения, не положа, разумеется, охулочки и на свою ручку, я причеркнул: «Прошу письмо это передать соседке нашей Фекле Васильевне, поклониться и сказать ей, что, если она не забыла последней минуты нашей разлуки, так без труда исчислит в подвигах моих свою долю, на которую и впредь просим надеяться, а мы рады стараться!» Ответ нашел меня в Шведской уже войне в Гамле-Карлеби; в письме моих родителей Фекла Васильевна величает меня ясным соколом, ненаглядным другом! Говорит, что грамотку мою читала, что она от Нового года до Троицына дня каждое утро, а иногда и по вечерам, навещала моих родителей, которых разучилась различать с отцом своим и матерью, что она хвалить меня не будет, что одно название «русский солдат» есть уже величайшая похвала, но, чтобы молиться и благодарить Господа Бога за сохранение моей жизни, она отправляется в девичий монастырь на три месяца.
Короче сказать, письмо моей суженой ходило по рукам всех офицеров и наконец дошло до полковника, который, расспросив меня лично, изволил сказать памятные мне слова: «В семье не без урода, человек, одаренный умом, там только не будет, где быть не захочет. Истину эту разительно доказал сын рыбака Ломоносова, имя которого известно во всем мире!» А при этом и еще кой-кого назвал, которые от бороны и плуга по следам чести, славы и крови перешли на такой путь, на который смотря и столбовых дворян детки облизываются! Таким образом суженая моя сделалась известною всем моим товарищам, которые считали меня родившимся в сорочке, а на самом-то деле чуть ли была на мне и шкурка!
Успехи нашего оружия завели нас очень далеко; шведы всюду были поколочены, везде стеснены; многие из начальников наших громко поговаривали уже и об мире, полагая неприятеля вовсе без средств вести далее войну. Мы, вздернувши нос, возгордились да несколько и позабылись.
Не буду вам рассказывать всех подробностей, запутавших нас в гибельные сети. Рассказ солдата верен только о себе и о соседе в ранжире. Не менее верна пословица: не все коту масленица, бывает и великий пост.
При кирке Револакс в одну минуту отряд наш, составленный из Пермского и Могилевского полков, всею неприятельскою армиею был атакован, и – уж нечего греха таить – нас так пощипали, что мы и своих не узнали. Причина в том, что все наши начальники, от первого до последнего, не могли попасть на лад и, как следовало по русскому обычаю, постоять грудью, – а уж это в деле совершенная гибель! Здесь держи ухо востро и знай, что внимание, единодушие и слепое повиновение приказу вместе с каменною грудью солдата составляют гранитную крепость, которою нелегко овладеть, доколе не разорвется фронт и не пресечется общее распоряжение. Эту важнейшую против неприятеля уловку и свиньи хорошо знают: увидя волка, они тотчас сомкнутся в круглую колонну – рылом в поле, и тогда он хоть матушку репку пой, а уж щетинкою не поживится; но если хоть одна оплошает… прощай все стадо! Так почти случилось и с нашим отрядом. Бой загорелся в средине и с флангов в одно время, многие роты продали жизнь за двойную цену, иные сочли за святой долг спасти знамена; но генерал Булатов решился отдать шведам пушки вместе с жизнью, и мне Бог судил быть в числе его сподвижников, определенных на верную смерть. Дорого купили шведы нашу батарею! Но сила и солому ломит, говорит пословица; по крайности то хорошо и славно, что они овладели пушками тогда уже, как самый счастливый из защитников получил не менее трех ран и как не оставалось ни одной здоровой руки для действия и зашиты. Чтобы свезти орудия с батарей, шведам надобно было потрудиться очистить дорогу и убрать до трехсот храбрых покойников, из которых, однако же, при бдительном и, можно сказать, благодетельном осмотре, чтоб не похоронить живых, оказалось до тридцати человек с небольшим дыханием. Все они, по благости Божией, спасены и вместе убеждены, что чистая, на любви к славе царя и отечества основанная храбрость, в которой шведы ни крошечки нам не уступали, основана на законе святой добродетели: «Враг без оружия – брат твой!» Так и было: я прострелен был насквозь в грудь и в голову с повреждением черепа, о третьей ране в ногу – не стоит говорить; многие, и сам генерал, имели по семи и более почти смертельных ран – и все выздоровели. Поэтому не трудно отгадать отеческие заботы шведских медиков и благодарность нашу, которая пойдет и в могилу! А все-таки нельзя не сказать русской поговорки: в гостях хорошо, а дома лучше. В пятнадцать месяцев нахождения моего в плену я вовсе забыл о ранах, но одно и то же время сформировало во мне такую рану, которую залечит одна только смерть.
Трус в военное время – превредная и пренесносная фигура! В боях поклонами пулям и ядрам, охами и вздохами он наводит товарищам уныние и скуку; а находясь, по обыкновению, при какой-нибудь тепленькой обязанности – на дороге к армии, в обозе –трус опаснее самого врага! В душе этого пакостника для дел великих и славных нет места; в глазах его и синица преогромная птица! Он в вечном страхе и, будто по необходимости, спешит передать этот страх встречному и поперечному из неопытных новичков; а попробуй спросить у труса о ком-нибудь из сослуживцев – самый лучший ответ: «убит!» – уж это милостиво, если он скажет: «Должен быть убит, кажется убит». По таким-то именно дистанциям пронеслась на святую Русь весть о Револакском сражении, где, по словам труса, вся бригада убита! Нашелся из земляков варвар, у которого не дрогнула рука написать, что он хоронил меня и ожидает присылки денег, уплаченных за панихиду, для чего приложил и адрес. К довершению беды, и благородная персона укусила греха: уволенный от службы подпоручик, торопясь от царских знамен к заседательскому стулу, при перемене в нашем селе лошадей, описывая храбрые свои подвиги, вероятно, чтобы увеличить проходимые им опасности, подтвердил сплетни и доконал меня начисто.
«Да будет воля Господня! – залившись горькими слезами, сказала Фекла Васильевна. – Я находила отраду в монастыре при разлуке временной, и в том же святом приюте Бог меня не оставит после разлуки вечной!» С чем вместе несчастье мое совершилось безвозвратно…
«Отговаривать и удерживать людей, обрекших себя на путь к спасению, есть тяжкий грех!» – сказали мне свои и чужие, когда, прибыв под родной кров, нашел я суженую свою в большом пострижении, а себя – сиротою. К несносной боли, которую надлежало терпеть от раны, в голову прильнула сердечная тоска; почти беспрестанно точилась слеза, а при этом и зрение час от часу слабело. Двенадцать лет кой-как томился я при братьях, двенадцать лет был плохим сторожем в волостном правлении, и уж как свет Божий, до последней искры, угас в глазах моих, я уклонился в это тихое пристанище, под кров Отца Царя и Благодетеля!
Вы хотите знать, видел ли я друга, непритворными доказательствами привязанность свою ко мне утвердившего? Видел один раз; но она показалась мне такою чистою, непорочною и святым обязанностям покорною, что, приблизясь к ней, я не смел вымолвить слова. «Там, – сказала она, взглянув на небо, – увидимся. Видно, наш брак здесь не угоден был Богу! Не жалей об этом, не ропщи и не кляни людей, нас разлучивших! Все, что делается по воле Вседержителя, ведет нас к лучшему!» «Уж если поправить дело поздно, так согласиться поневоле должно, – отвечал я, причем, виноват, не вытерпел: навзрыд заплакал и уж вслед, как она бралась за скобку келейной двери, дополнил: – Ты была у меня в доле на службе царю земному, не забудь же обо мне на молитве Царю Небесному!» Ее последнее «да!» я и поднесь еще слышу в груди моей, как звон колокола, напоминающего мне час смерти, которого жду не робея.
Click here
