Мы шатались на Пасху по Москве по
церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил
целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца
мово.
Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе:
«Танька…»
Вот и все, что в то утро я тебе
прошептал.
А бежал я из Крыма, и татарин Ахметка
Дал мне женскую кофту и отправил в
Стамбул,
А в Стамбуле, опять же, — ипподром да
рулетка, —
проигрался вчистую и ремень подтянул.
Содержатель кофейни, полюбовник Нинэли,
—
Малый, тоже из русских, — дал мне
дельный совет:
«Уезжай из Стамбула. Говорят, что в
Марселе
полмильона с России, я узнал из газет».
И приплыл я в багажном в той Ахметкиной
кофте,
Как последнюю память, твое фото храня.
Это фото я выкрал у фотографа Кости,
Это фото в скитаньях утешало меня.
Помню, ночью осенней я вскрывал себе
вены,
Подобрал меня русский бывший
штабс-капитан.
А в июне в Марселе Бог послал мне
Елену,
И была она родом из мадьярских цыган.
Она пела романсы и страдала чахоткой,
И неслышно угасла среди белого дня.
И была она умной, и была она доброй,
Говорила по-русски, и жалела меня.
Я уехал на север, я добрался до Польши,
И на пристани в Гданьске, замерзая в
снегу,
Я почувствовал, Танька, не могу я так
больше,
Не могу я так больше, больше так не
могу.
Мы же русские, Танька, мы приходим
обратно,
Мы встаем на колени, нам иначе нельзя
Мы же русские, Танька, дураки и
паскуды,
Проститутки и воры, шулера и князья.
Мы шатались на Пасху по Москве по
церковной,
Ты глядела в то утро на меня одного.
Помню, в лавке Гольдштейна я истратил
целковый,
Я купил тебе пряник в форме сердца
мово.
Музыканты играли невозможное танго
И седой молдаванин нам вина подливал.
Помню, я наклонился, и шепнул тебе:
«Танька…»
Вот и все, что в то утро я тебе
прошептал.
135 Всего посещений