Солдатская переписка 1812 года
Товарищи! Однажды при посещении инвалидов в Чесменской военной богадельне увидел я в саду десятка два стариков, громогласно между собою рассуждающих; посреди их, как вкопанный, стоял и с большим вниманием, разинув рот, слушал – в простой крестьянской одежде – молодой парень, который, как по справке оказалось, прибыв в Питер из низовых губерний на барке с хлебом, явился с собственным почтением и с поклоном от земляков к инвалиду Максимову, двоюродному его дедушке. Слово за слово, а наконец дошло, что внучок на очереди при первом наборе быть солдатом… Ну как тут старому, ополированному солдату молчать и не поумничать!.. Максимов по праву деда при сей оказии рассудил задать внучку спасительный совет; и беседа вышла мало сказать любопытная, но вразумительная и поучительная.
«О чем хлопочете, друзья сердечные?» – спросил я, подойдя к ним незамеченным. «Да вот будущего-то героя учим уму-разуму, – отвечал мне Максимов. – Дай Бог, чтоб эти два-три часа, проведенные им среди ветхих, изношенных воинов, на всю жизнь остались у него в памяти, чтоб он, поступя в царскую службу, сумел понять свои обязанности и оценить свое звание, чтоб, убегая пагубного соблазна, с успехом избегал бед и напастей, чтоб в делах службы при хорошем поведении был верен, усерден и неутомим и чтоб, получа чистую, пославши в могилу, за дружеский совет полновесное спасибо примолвил бы нам и Царство Небесное».
«Цель и желание воинству христианские, – заметил я. – Жаль, что приход мой не ко времю. Уроки ваши, кажется, кончились, а хотелось бы послушать».
«Вам ли слушать наши уроки, – подхватил Антонов, – ведь мы люди немудреные, нам и пряник сладок; главнейший, по солдатскому понятию, закон состоит в одной лишь осторожности, чтоб душа была чиста и покойна; кто бережет в себе этот драгоценный дар, не оскорбляет и не чернит небесную свою гостью, не заставляет ее унывать и страшиться суда Божьего, тому легко, весело и просторно! Вот и конец нашим урокам; надлежало приклеить к сведению мальчишки кой-какие побывальщинки – и за этим дело не стало. Как братья по кресту, вере и царской службе, мы рады молодым неопытным людям говорить матку-правду и указывать им прямой, безопасный путь. Понял – слава Богу!.. Не полезло в голову – жаль, а пособить нечем! Но если смекнул, да свильнул – не погневайся!.. Сама себя раба бьет, коль не чисто жнет».
«Исполать вам, разудалые старики! – молвил я, услыша здоровое и благонравное суждение. – А часто ли у вас бывают беседы подобного рода?» «Помилуйте, да у нас языку только и работа, а в минувшей чистой, честной службе вся отрада! Стоя одною ногою в гробе и занесши другую в могилу, чем бы мы себя могли утешить? Золото, серебро – не шевелит души; любовь подмасть нам чающей движения воды старушки – не греет сердца: все это чужое, не наше – и горе страдальцу, идущему к смерти без посошка чести».
«Славно, спасибо, друзья!» – сказал я, обрадованный, встретя в почтенных стариках правила, с которых и грамотеям не мешает брать примеры. «Постой же, ребята, – шепнул я сам себе, – стану вас подсматривать, стану все слышанное записывать и пущу книжечки две-три на всю Русь святую, ко всем ротным людям». И вот первая: чем богат, тем и рад!
Русский инвалид Скобелев.
Русского, родного, нашего рекрута, доколе он не оботрется, не ознакомится и не примет от старых солдат манеру, поступь и позитуру, без греха можно назвать – не в обиду будь сказано – пустою бутылкою, получающею и теряющею ценность от наполнения оной хорошим или дурным веществом; поэтому от первой встречи рекрута с мастером-начальником и с умным дядькою зависит вся будущая служебная жизнь его. Однажды, когда я и сам был молодым еще солдатом, фельдфебель всучил мне сынка, поначалу крайне плохого; но, не желая осрамиться перед опытными дядьками, я, правду сказать, крепко попринатужился, немного давал парню спать, а еще менее спал сам и – слава Богу! – добился толку: сынок мой вышел детина хоть бы по заказу! Помня следы, по которым и самого меня вели по сказанному, как по писаному, мне нехитро было направлять понятие его к пользам службы и к собственному его счастию – и вот первый вопрос сынка:
– Неужель, дядя, в самом деле правда, что на сражении наши с бусурманами бьют друг друга до смерти, стреляют один в другого, как в утку, от пули ни на шаг, от штыка ни на пядь и что страху ни в ком ни на маковую росинку? Если это так, за что же они сердятся, что делят? «Эге! Мой пострел далеко еще не поспел», – подумал я про себя и говорю:
– Ну, слушай. Война возгорается от разных причин: иногда за честь и веру, иногда за обиду; например, если б сосед с твоего загона увез копну хлеба иль сынишке твоему ни за што, ни про што врезал, что бы ты сделал?
– Ну о чем тут, дядя, толковать! – с улыбкою подхватил молодец. – В сусалы да под микитки – вот-те и вся недолга!
– Вздор, сынок, не так! Для нашего брата есть суд и расправа; ты должен просить по начальству, и если бы дело не решилось ниже, так со святою маткою-правдою можно идти смело – даже и к самому капитану-исправнику! Но где искать резону, как чужеземцы отнимут на море корабль иль иною какою-нибудь обидою всю Русь святую заденут за живое? А ведь отцу чувствительна праведная скорбь детей… Поэтому, чтоб утереть горькие слезы невинно потерпевших, государь прежде всего требует мирной разделки; но если супостат и ухом не ведет – ну, так не прогневайся, не туда потянул, порвал! «Война!» – прокомандует царь.
«Наших с затылка гладят!» – гаркнут православные и – заблещет роковое оружие, раздадутся песни победные, богатырские! Полетят в поле чести орлы и орлята, а там и потасовка… Вот тут-то молодой, разудалой солдатик знакомится с новыми, доселе незнакомыми ему чувствами – грозными, славными, сладкими! Здесь, принимая вид и форму истинного героя, он делается на всякое мгновение готовым в жертву святому делу, поручает участь свою воле Всемогущего Бога и при исполнении в точности получаемых приказов забывает решительно все, кроме священных обязанностей! Одним словом: он сам не свой! Причем даже и самое о жизни помышление есть уже тяжкий пред Богом грех и непростительное преступление.
Короче сказать: в войне – о жизни ни полслова! А страх умереть – участь пошлого глупца; впрочем, в подлой трусости – там и проку нет; арбузной только голове свойственно не понять весьма понятного апостольского слова: «Положен еси предел, Его же не прейдеши!»
Миллионами примеров утверждена и доказана эта истина, а вот случай, которому я сам свидетель.
Click here
