Солдатская переписка 1812 года
Письмо XVI.
На днях чрез передовые посты пропущен в Леташевку и обратно французский генерал Ларя-стой[1], который, говорят, до войны жил в Питере, да по знакомству-то и подъехал было к Кутузову, вишь, с миром! Вот что подслушал я, как полковник рассказывал офицерам, иное место понял и с трудом, но не проронил словечка.
«Император мой, – говорил Ларя-стой старику, – по свойственному исключительно ему одному человеколюбию не хочет проливать более крови; он, несмотря на приобретенные им успехи и те блистательные выгоды, коими окружен, обладая сердцем России, дарит императору Александру мир, не желает распространения границ французской монархии, не увлекается видами корысти и, к удивлению, ограничивается, как кажется, одною только дружбою русского царя! Я не думаю, чтоб столь важные пожертвования со стороны моего владыки не порадовали вас, почтеннейший генерал, а и того менее, чтоб могли быть отвергнуты вами в самое то время, когда армия наша в наилучшем и, можно сказать, цветущем состоянии и когда по одному мановению резервы наши могут, усиля, сделать ее более и более непобедимою!
Прибыв к вам, как к приятелю, не в лице посла, я говорю с вами языком человека, всей душой вас любящего, за хлеб, за соль и за дружбу многим русским благодарного. Примите искренний совет мой и поспешите воспользоваться спасительными для вас обстоятельствами, дабы настоящим и вовсе, впрочем, неожиданным расположением императора моего, вопреки здравой политике, очевидно, в пользу России склонного, заблаговременно успели вы отвратить от вашего отечества новые беды, в исполинских замыслах неподражаемого гения вечно готовые!» «Любезный Ларя-стой, – отвечал Кутузов, – мир как благой дар Небес, императором Наполеоном предлагаемый или в вашей только благородной и участием преисполненной душе возникший, ценю я выше всех сокровищ в свете, и с моей стороны намерения к тому всегда были решительны и постоянны; недоставало только, да и ныне недостает согласия повелителя моего, но и в нем сомневаться не имею я причин; с последним курьером, правда, получил я небольшое противоречие: Его Величество слегка намекает вместо конца о начале войны, но под сим предлогом, вероятно, разумеет он усилия относительно мирных статей, чтоб не осрамился я в изложении их! Склоните, любезный Ларя-стой, императора вашего на продолжение хотя маловременного терпения и будьте уверены, что не далее как чрез неделю я приеду к вам сам лично, и дела пойдут как по маслу; в обеспечение этой истины вы довольно знакомы с ангельскими свойствами государя моего, чтоб судить о состоянии беспредельно чувствительного сердца сего благодетельного монарха, настоящим положением России крайне растерзанного. Чуждый мести, подстрекаемый единым желанием возвратить подданным счастие, спокойствие и восстановить поколебавшуюся некоторым образом в основаниях своих славу, он готов с пожертвованием собственной жизни стремиться к благотворной цели, и сие высокое чувство венценосного благодетеля народа своего ручается нам за скорый конец сей пагубной для нас кампании».
Окончив разговор, столь дружеский, чистосердечный, выпили, слышь, приятели за здоровье друг друга шипучего. Целый, вишь, час прощались, обнимались, насилу-де расстались! И Ларя-стой, как индейский петух, с развевающимися полами золотом шитого мундира, полетел в Москву.
«Добры ребята смоленская шляхта! Сам царь похвалил, головой покачал и трижды плюнул!» – сказал я про себя. «Вы изволите полагать, Иван Григорьевич, что ни в каком случае теперь в России мир состояться не может?» – спросил полковника штаб-лекарь. «Вопрос ваш тотчас разрешится, – отвечал полковник, – скажите только, согласились бы вы, поймав волка в тенета или в капкан, удовольствоваться одною шерстью и отпустить хищного, вредного зверя, не содрав с него всей шкурки? Напротив того, я полагаю, что, согласясь на мир, а не предписав его, трудно бы было согласить выгоды держав, под железным скипетром Наполеона страждущих и из века в век с Россией дружных; кроме того, мир обыкновенный – с обоюдными правами – слабое принес бы вознаграждение нашему императору за испытанную непоколебимую в нем твердость, за скользкий, опасный путь, по которому с христианскою покорностью к Провидению шел он чрез все критическое время бедственной войны, без всякого к ней со стороны своей повода, за гибельное, наконец, положение и горькие слезы расхищенных граждан, за кровь и исполинские труды верных ему воинов! Все это вместе и при величии духа, в душе непобедимого, но при отеческой любви благодетеля-царя к верноподданным, тяготило драгоценную жизнь его, лишало сна, покоя и всех радостей, какими, предводимый буйною, дерзкою отвагою, окружен был враг его; впрочем, мир – дело, кажется, не человеческое. Прочтите высочайший манифест, в начале войны состоявшийся: в нем горят божественные истины, в настоящее время почти разгаданные и разительно убеждающие, что сердце царево в руце Божией и что в непостижимых нами судьбах Вседержителя, без сомнения, определен мир сей с воздаянием каждому по делам своим».
«Покойного и приятного сна, Господа!» – сказал полковник, ложась под патронный ящик. Все разошлись, а я все еще, распяля уши, слушал. Разговор не на нашу руку, а понятен, каждое слово так и стучит в сердце. «Ну, Бонапарт, – подумал я, – уж по всему видно, что плясать тебе камаринского под балалайку!..» Куды, брат, жаль Свистунова; нельзя не вспомнить – тьфу, пропасть! – какой был на балалайке-то мастерите! На щипок, злодей, по суставчикам косточки так, бывало, и разбирает!
Сейчас нашему полковнику принесли генеральский чин, он рад – а у нас и ушки на макушке!
Click here
