Михаил Зощенко Великосветская история читает Павел Беседин

Михаил Зощенко Великосветская история читает Павел Беседин


Предисловие и рассказы записаны в апреле 1921 года
со слов Н. И. Синебрюхова писателем М. З.

Я такой человек, что всё могу… Хочешь — могу землишку обработать по слову последней техники, хочешь — каким ни на есть рукомеслом займусь,— всё у меня в руках кипит и вертится.
А что до отвлечённых предметов,— там, может быть, рассказ рассказать или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить,— пожалуйста: это для меня очень даже просто и великолепно.
Я даже, запомнил, людей лечил.
Мельник такой жил-был. Болезнь у него, можете себе представить,— жаба болезнь. Мельника того я лечил. А как лечил? Я, может быть, на него только и глянул. Глянул и говорю: да, говорю, болезнь у тебя жаба, но ты не горюй и не пугайся,— болезнь эта внеопасная, и даже прямо тебе скажу — детская болезнь.
И что же? Стал мой мельник с тех пор круглеть и розоветь, да только в дальнейшей жизни вышел ему перетык и прискорбный случай…
А на меня многие очень удивлялись. Инструктор Рыло, это ещё в городской милиции, тоже очень даже удивлялся. Бывало, придёт ко мне, ну, как к своему задушевному приятелю:
— Ну, что,— скажет,— Назар Ильич товарищ Синебрюхов, не богат ли будешь печёным хлебцем?
Хлебца, например, я ему дам, а он сядет, запомнил, к столу, пожует-покушает, ручками этак вот раскинет:
— Да,— скажет,— погляжу я на тебя, господин Синебрюхов, и слов у меня нет. Дрожь прямо берёт, какой ты есть человек. Ты, говорит, наверное, даже державой управлять можешь.
Хе-хе, хороший был человек инструктор Рыло, мягкий.
А то начнёт, знаете ли, просить: расскажи ему что-нибудь такое из жизни. Ну, я и рассказываю.
Только, безусловно, насчёт державы я никогда и не задавался: образование у меня, прямо скажу, не какое, а домашнее. Ну, а в мужицкой жизни я вполне драгоценный человек. В мужицкой жизни я очень полезный и развитой.
Крестьянские эти дела-делишки я ух как понимаю. Мне только и нужно раз взглянуть, как и что.
Да только ход развития моей жизни не такой.
Вот теперь, где бы мне пожить в полное своё удовольствие, я крохобором хожу по разным гиблым местам, будто преподобная Мария Египетская.
Да только я не очень горюю. Я вот теперь дома побывал и нет — не увлекаюсь больше мужицкой жизнью.
Что ж там? Бедность, блекота и слабое развитие техники.
Скажем вот про сапоги.
Были у меня сапоги, не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные были штаны. И можете себе представить, сгинули они — аминь — во веки веков в собственном своём домишке.
А сапоги эти я двенадцать лет носил, прямо скажу, в руках. Чуть какая мокрень или непогода — разуюсь и хлюпаю по грязи… Берегу.
И вот сгинули…
А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог — труба.
В германскую кампанию выдали мне сапоги штиблетами — блекота. Смотреть на них грустно. А теперь, скажем, жди. Ну, спасибо, война, может, произойдёт — выдадут. Да только нет, годы мои вышли, и дело моё на этот счёт гиблое.
А всё, безусловно, бедность и слабое развитие техники.
Ну, а рассказы мои, безусловно, из жизни, и все воистинная есть правда.
ВЕЛИКОСВЕТСКАЯ ИСТОРИЯ

Фамилия у меня малоинтересная — это верно: Синебрюхов, Назар Ильич.
Ну, да обо мне речь никакая,— очень я даже посторонний человек в жизни. Но только случилось со мной великосветское приключение, и пошла оттого моя жизнь в разные стороны, всё равно как вода, скажем, в руке — через пальцы, да и нет её.
Принял я и тюрьму, и ужас смертный, и всякую гнусь… И всё через эту великосветскую историю.
А был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо скажу — одарённый качествами. Ездил он по разным иностранным державам в чине камендинера, понимал он даже, может, по-французскому и виски иностранные пил, а был такой же, как и не я, всё равно — рядовой гвардеец пехотного полка.
На германском фронте в землянках, бывало, удивительные даже рассказывал происшествия и исторические всякие там вещички.
Принял я от него немало. Спасибо! Многое через него узнал и дошёл до такой точки, что случилась со мной гнусь всякая, а сердцем я и посейчас бодрюсь.
Знаю: Пипин Короткий… Встречу, скажем, человека и спрошу: а кто есть такой Пипин Короткий?
И тут-то и вижу всю человеческую образованность, всё равно как на ладони.
Да только не в этом штука.
Было тому… сколько?.. четыре года взад. Призывает меня ротный командир, в чине — гвардейский поручик и князь ваше сиятельство. Ничего себе. Хороший человек.
Призывает. Так, мол, и так, говорит, очень я тебя, Назар, уважаю, и вполне ты прелестный человек… Сослужи, говорит, мне ещё одну службишку.
Произошла, говорит, Февральская революция. Отец староватенький, и очень я даже беспокоюсь по поводу недвижимого имущества. Поезжай, говорит, к старому князю в родное имение, передай вот это самое письмишко в самые, то есть, его ручки и жди, что скажет. А супруге, говорит, моей, прекрасной полячке Виктории Казимировне, низенько поклонись в ножки и ободри каким ни на есть словом. Исполни, говорит, это для ради бога, а я, говорит, осчастливлю тебя суммой и пущу в несрочный отпуск.
— Ладно,— отвечаю,— князь ваше сиятельство, спасибо за ваше обещание, что возможно — совершу.
А у самого сердце огнём играет: эх, думаю, как бы это исполнить. Охота, думаю, получить отпуск и богатство.
А был князь ваше сиятельство со мной всё равно как на одной точке. Уважал меня по поводу незначительной даже истории. Конешно, я поступил геройски. Это верно.
Стою раз преспокойно на часах у княжей земляночки на германском фронте, а князь ваше сиятельство пирует с приятелями. Тут же между ними, запомнил, сестричка милосердия.
Ну, конешно: игра страстей и разнузданная вакханалия… А князь ваше сиятельство из себя пьяненький, песни играет.
Стою. Только слышу вдруг шум в передних окопчиках. Шибко так шумят, а немец, безусловно, тихий, и будто вдруг атмосферой на меня пахнуло.
Ах, ты, думаю, так твою так — газы!
А поветрие лёгонькое этакое в нашу, в русскую сторону.
Беру преспокойно зелинскую маску (с резиной), взбегаю в земляночку…
— Так, мол, и так,— кричу,— князь ваше сиятельство, дыши через маску — газы.
Очень тут произошёл ужас в земляночке.
Сестричка милосердия — бяк, с катушек долой,— мёртвая падаль.
А я сволок князеньку вашего сиятельства на волю, кострик разложил по уставу.
Зажёг… Лежим, не трепыхнёмся… Что будет… Дышим.
А газы… Немец — хитрая каналья, да и мы, безусловно, тонкость понимаем: газы не имеют права осесть на огонь.
Газы туды и сюды крутятся, выискивают нас-то… Сбоку да с верхов так и лезут, так и лезут клубом, вынюхивают…
А мы знай полёживаем да дышим в маску…
Только прошёл газ, видим — живые.
Князь ваше сиятельство лишь малёхонько поблевал, вскочил на ножки, ручку мне жмёт, восторгается.
— Теперь,— говорит,— ты, Назар, мне всё равно как первый человек в свете. Иди ко мне вестовым, осчастливь. Буду о тебе пекчись.
Хорошо-с. Прожили мы с ним цельный год прямо-таки замечательно.
И вот тут-то и случилось: засылает меня ваше сиятельство в родные места.
Собрал я свое барахлишко. Исполню, думаю, показанное, а там — к себе. Всё-таки дома, безусловно, супруга не старая и мальчичек. Интересуюсь, думаю, их увидеть.
И вот, конечно, выезжаю.
Хорошо-с. В город Смоленск прибыл, а оттуда славным образом на пароходе на пассажирском в родные места старого князя.
Иду — любуюсь. Прелестный княжеский уголок и чудное, запомнил, заглавие — вилла «Забава».
Вспрашиваю: здесь ли, говорю, проживает старый князь ваше сиятельство? Я, говорю, очень по самонужнейшему делу с собственноручным письмом из действующей армии. Это бабёнку-то я вспрашиваю.
А бабёнка:
— Вон,— говорит,— старый князь ходит грустный из себя по дорожкам.
Безусловно: ходит по садовым дорожкам ваше сиятельство.
Вид, смотрю, замечательный — сановник, светлейший князь и барон. Бородища баками пребелая-белая. Сам хоть и староватенький, а видно, что крепкий.
Подхожу. Рапортую по-военному. Так, мол, и так, совершилась, дескать, Февральская революция, вы, мол, староватенький, и молодой князь ваше сиятельство в совершенном расстройстве чувств по поводу недвижимого имущества. Сам же, говорю, жив и невредимый и интересуется, каково проживает молодая супруга, прекрасная полячка Виктория Казимировна.
Тут и передаю секретное письмишко.
Прочёл это он письмишко.
— Пойдём,— говорит,— милый Назар, в комнаты. Я, говорит, очень сейчас волнуюсь… А пока — на, возьми, от чистого сердца рубль.
Тут вышла и представилась мне молодая супруга Виктория Казимировна с дитёй.
Мальчик у ней — сосун млекопитающийся.
Поклонился я низенько, вспрашиваю, каково живёт ребёночек, а она будто нахмурилась.
— Очень,— говорит,— он нездоровый: ножками крутит, брюшком пухнет — краше в гроб кладут.
— Ах, ты,— говорю,— и у вас, ваше сиятельство, горе такое же обыкновенное человеческое.
Поклонился я в другой раз и прошусь вон из комнаты, потому понимаю, конечно, своё звание и пост.
Собрались к вечеру княжие люди на паужин. И я с ними.
Харчим, разговор поддерживаем. А я вдруг и вспрашиваю:
— А что,— говорю,— хорош ли будет старый князь ваше сиятельство?
— Ничего себе,— говорят,— хороший, только не иначе как убьют его скоро.
— Ай,— говорю,— что сделал?
— Нет,— говорят,— ничего не сделал, вполне прелестный князь, но мужички по поводу Февральской революции беспокоятся и хитрят, поскольку проявляют своё недовольство. Поскольку они в этом не видят перемены своей участи.
Тут стали меня, безусловно, про революцию вспрашивать. Что к чему.
— Я,— говорю,— человек не освещённый. Но произошла, говорю, Февральская революция. Это верно. И низвержение царя с царицей. Что же в дальнейшем — опять, повторяю, не освещён. Однако произойдёт отсюда людям немалая, думаю, выгода.
Только встает вдруг один, запомнил, из кучеров. Злой мужик. Так и язвит меня.
— Ладно,— говорит,— Февральская революция. Пусть. А какая такая революция? Наш уезд, если хочешь, весь не освещён. Что к чему и кого бить, не показано. Это, говорит, допустимо? И какая такая выгода? Ты мне скажи, какая такая выгода? Капитал?
— Может,— говорю,— и капитал, да только нет, зачем капитал? Не иначе как землишкой разживётесь.
— А на кой мне,— ярится,— твоя землишка, если я буду из кучеров? А?
— Не знаю,— говорю,— не освещён. И моё дело — сторона.
А он говорит:
— Недаром,— говорит,— мужички беспокоятся — что к чему… Старосту Ивана Костыля побили ни за про что, ну и князь, поскольку он помещик, — безусловно его кончат.
Так вот поговорили мы славным образом до вечера, а вечером ваше сиятельство меня кличут.
Усадили меня, запомнил, в кресло, а сами произносят мне такие слова:
— Я,— говорит,— тебе, Назар, по-прямому: тени я не люблю наводить, так и так, мужички не сегодня-завтра пойдут жечь имение, так нужно хоть малёхонько спасти. Ты, мол, очень верный человек, мне же, говорит, не на кого положиться… Спаси, говорит, для ради бога положение.
Берёт тут меня за ручки и водит по комнатам.
— Смотри,— говорит,— тут саксонское серебро чернёное, и драгоценный горный хрусталь, и всякие, говорит, золотые излишества. Вот, говорит, какое богатое добрище, а всё пойдёт, безусловно, прахом и к чёртовой бабушке.
А сам шкаф откроет — загорается.
— Да уж,— говорю,— ваше сиятельство, положение ваше небезопасное.
А он:
— Знаю,— говорит,— что небезопасное. И поэтому сослужи, говорит, милый Назар, предпоследнюю службу: бери, говорит, лопату и изрой ты мне землю в гусином сарае. Ночью, говорит, мы схороним что можно и утопчем ножками.
— Что ж,— отвечаю,— ваше сиятельство, я хоть человек и не освещённый, это верно, а мужицкой жизнью жить не согласен. И хоть в иностранных державах я не бывал, но знаю культуру через моего задушевного приятеля, гвардейского рядового пехотного полка. Утин его фамилия. Я, говорю, безусловно, согласен на это дело, потому, говорю, если саксонское чернёное серебро, то по иностранной культуре совершенно невозможно его портить. И через это я соглашаюсь на ваше культурное предложение — схоронить эти ценности.
А сам тут хитро перевожу дело на исторические вещички.
Испытываю, что за есть такой Пипин Короткий.
Тут и высказал ваше сиятельство всю свою высокую образованность.
Хорошо-с…
К ночи, скажем, уснула наипоследняя собака… Беру лопату — и в гусиный сарай.
Место ощупал. Рою.
И только берёт меня будто жуть какая. Всякая то есть дрянь и невидаль в воспоминание лезет.
Копну, откину землишку — потею, и рука дрожит. А умершие покойники так и представляются, так и представляются…
Рыли, помню, на австрийском фронте окопчики и мёртвое австрийское тело нашли…
И зрим: когти у покойника предлинные-длинные, больше пальца. Ох, думаем, значит, растут они в земле после смерти. И такая на нас, как сказать, жуть напала — смотреть больно. А один гвардеец дёрг да дёрг за ножку австрийское мёртвое тело… Хороший, говорит, заграничный сапог, не иначе как австрийский… Любуется и примеряет в мыслях и опять дёрг да дёрг, а ножка в руке и осталась.
Да-с. Вот такая-то гнусь мёртвая лезет в голову, но копаю самосильно, принуждаюсь. Только вдруг как зашуршит чтой-то в углу. Тут я и присел.
Смотрю: ваше сиятельство с фонарчиком лезет — беспокоится.
— Ай,— говорит,— ты умер, Назар, что долго? Берём, говорит, сундучки поскореича — и делу конец.
Принесли, мы, запомнил, десять претяжеленных-тяжёлых сундучков, землёй закрыли и умяли ножками.
К утру выносит мне ваше сиятельство двадцать пять целковеньких, любуется мной и за ручку жмёт.
— Вот,— говорит,— тут письмишко к молодому вашему сиятельству. Рассказан тут план местонахождения вклада. Поклонись, говорит, ему — сыну и передай родительское благословение.
Оба тут мы полюбовались друг другом и разошлись.
Домой я поехал… Да тут опять речь никакая.
Только прожил дома почти что два месяца и возвращаюсь в полк. Узнаю: произошли, говорят, новые революционные события, отменили воинскую честь и всех офицеров отказали вон. Вспрашиваю: где ж такое ваше сиятельство?
— Уехал,— говорят,— а куда — неизвестно. Кажется, что к старому папаше — в его имение.
— Хорошо-с…
Штаб полка.
Являюсь по уставу внутренней службы. Так и так,— рапортую,— из несрочного отпуска.
А командир, по выбору, прапорщик Лапушкин — бяк меня по уху.
— Ах, ты,— говорит,— княжий холуй, снимай, говорит, собачье мясо, воинские погоны!
«Здорово,— думаю,— бьётся прапорщик Лапушкин, сволочь такая…»
— Ты,— говорю,— по морде не бейся. Погоны снять — сниму, а драться я не согласен.
Хорошо-с.
Дали мне, безусловно, вольные документы по чистой.
— Катись,— говорят,— колбаской.
А денег у меня, запомнил, ничего не осталось, только рубль дареный, зашитый в ватном жилете.
«Пойду,— думаю,— в город Минск, разживусь, а там поищу вашего сиятельства. И осчастливит он меня обещанным капиталом».
Только иду нешибко лесом, слышу — кличет ктой-то.
Смотрю — посадские. Босые босячки. Крохоборы.
— Куда,— вспрашивают,— идёшь-катишься, военный мужичок?
Отвечаю смиренномудро:
— Качусь,— говорю,— в город Минск по личной своей потребности.
— Так-с,— говорят,— а что у тебя, скажи, пожалуйста, в вещевом мешочке?
— Так,— отвечаю,— кое-какое своё барахлишко.
— Ох,— говорят,— врёшь, худой мужик!
— Нету, воистинная моя правда.
— Ну, так объясни, если на то пошло, полностью своё барахлишко.
— Вот,— объясняю,— тёплые портянки для зимы, вот запасная блюза гимнастёркой, штаны кой-какие…
— А есть ли,— вспрашивают,— деньги?
— Нет,— говорю,— извините худого мужика, денег не припас.
Только один рыжий такой крохобор, конопатый:
— Чего,— говорит,— агитировать: становись (это мне то есть), становись, примерно, вон к той берёзе, тут мы в тебя и штрольнём.
Только смотрю — нет, не шутит. Очень я забеспокоился смертельно, дух у меня упал, но отвечаю негордо:
— Зачем,— отвечаю,— относишься с такими словами? Я, говорю, на это совершенно даже не согласен.
— А мы,— говорят,— твоего согласия не спросим, нам, говорят, на твоё несогласие ровно даже начихать. Становись, и всё тут.
— Ну хорошо,— говорю,— а есть ли вам от казни какая корысть?
— Нет, корысти,— говорят,— нету, но мы, говорят, для ради молодечества казним, дух внутренний поддержать.
Одолел тут меня ужас смертный, а жизнь прельщает наслаждением. И совершил я уголовное преступление.
— Убиться я,— говорю,— не согласен, но только послушайте меня, задушевные босячки: имею я, безусловно, при себе тайну и план местонахождения клада вашего сиятельства.
И привожу им письмо.
Только читают, безусловно: гусиный сарай… саксонское серебро… план местонахождения.
Тут я оправился; путь, думаю, не близкий, дам тёку.
Хорошо-с.
А босячки:
— Веди,— говорят,— нас, если на то пошло, к плану местонахождения вклада. Это, говорят, тысячное даже дело. Спасибо, что мы тебя не казнили.
Очень мы долго шли, две губернии, может, шли, где ползком, где леском, но только пришли в княжескую виллу «Забава». А только тёку нельзя было дать — на ночь вязали руки и ноги.
Пришли.
«Ну,— думаю,— быть беде — уголовное преступление против вашего сиятельства».
Только узнаём: до смерти убит старый князь ваше сиятельство, а прелестная полячка Виктория Казимировна уволена вон из имения. А молодой князь приезжал сюда на недельку и успел смыться в неизвестном направлении.
А сейчас в имении заседает, дескать, комиссия.
Хорошо-с.
Разжились инструментом и к ночи пошли на княжий двор.
Показываю босячкам:
— Вот,— говорю,— двор вашего сиятельства, вот коровий хлев, вот пристроечки всякие, а вот и…
Только смотрю — нету гусиного сарая.
Будто должен где-то тут существовать, а нету.
Фу, ты, думаю, что за новости.
Идём обратно.
— Вот,— говорю,— двор вашего сиятельства, вот хлев коровий…
Нету гусиного сарая. Прямо-таки нету гусиного сарая. Обижаться стали босячки. А я аж весь двор объелозил на брюхе и смотрю, как бы уволиться. Да за мной босячки — пугаются, что, дескать, сбегу.
Пал я тут на колени:
— Извините,— говорю,— худого мужика, водит нас незримая сила. Не могу признать местонахождения.
Стали тут меня бить босячки инструментом по животу и по внутренностям. И поднял я крик очень ужасный.
Хорошо-с.
Сбежались крестьяне и комиссия.
Выяснилось: вклад вашего сиятельства, а где — неизвестно.
Стал я богом божиться — не знаю, мол, что к чему, приказано, дескать, передать письмишко, а я не причинен.
Пока крестьяне рассуждали что к чему, и солнце встало.
Только смотрю: светло, и, безусловно, нет гусиного сарая. Вижу: ктой-то разорил на слом гусиный сарай. «Ну,— думаю, — тайна сохранилась. Теперь помалкивай, Назар Ильич господин Синебрюхов».
А очень тут разгорелась комиссия. И какой-то, запомнил, советский комиссар так и орёт горлом, так и прёт на меня.
— Вот,— говорит,— взгляните на барского холуя. Уже довольно давно совершилась революция, а он всё ещё сохраняет свои чувства и намерения и не желает показать, где есть дворянское добро. Вот как сильно его князья одурачили!
Я говорю:
— Может быть, тут нету никакого дурачества. А может быть, я с этой семьёй находился прямо на одной точке. И был им как член фамилии.
Один из комиссии говорит:
— Если ты с их фамилии происходишь, то мы тебе покажем кузькину мать. Тогда становись к сараю — мы тебя сейчас пошлём путешествовать на небо.
Я говорю:
— К сараю я встать не согласен. А вы,— говорю,— неправильно понимаете мои мысли. Не то чтобы я в их семействе родился, а просто, говорю, я у них иногда бывал. А что до их вещичек, то согласно плана ищите по всем сараям.
Бросились, конечно, все по сараям, а в этот самый момент мои босячки сгрудились — сиг через забор, и тёку.
Вот народ копает в сараях — свист идёт, но, безусловно, ничего нету.
Вдруг один из комиссии, наиболее такой въедливый, говорит:
— Тут ещё у них был гусиный сарай. Надо будет порыться на этом месте.
У меня от этих слов прямо дух занялся.
«Ну,— думаю,— нашли. Князь, думаю, мне теперича голову отвертит».
Стали они рыть на месте гусиного сарая. И вдруг мы видим, что там тоже нет ничего. Что такое!
«Неужели,— думаю,— князь ваше сиятельство, этот старый трепач, переменил местонахождение клада». Это меня прямо даже как-то оскорбило.
Тут я сам собственноручно прошёлся с лопатой по всем местам. Да, вижу, ничего нету. «Наверное, впрочем,— думаю, — заезжал сюда молодой князь ваше сиятельство, и, наверное, он подбил старичка зарыть в другом месте, а может быть, и вывез всё в город. Вот так номер».
Тут один из комиссии мне говорит:
— Ты нарочно тень наводишь. Хочешь сохранить барское добро.
Я говорю:
— Раньше я, может, хотел сохранить, но теперича нет, поскольку со мной допущено недоверие со стороны этой великосветской фамилии.
Но они не стали больше со мной церемониться, связали мне руки, хватили нешибко по личности и отвезли в тюрьму. А после год мурыжили на общественных работах за сокрытие дворянских ценностей.
Вот какая великосветская история произошла со мной. И через неё моя жизнь пошла в разные стороны, и через неё я докатился до тюрьмы и сумы и много путешествовал.
ВИКТОРИЯ КАЗИМИРОВНА

В Америке я не бывал и о ней, прямо скажу, ничего не знаю.
А вот из иностранных держав про Польшу знаю. И даже могу её разоблачить.
В германскую войну я три года ходил по польской земле… И, конечно, изучил эту нацию…
Нет, это уже очень чересчур гордая нация. И среди них женское население особенно задаётся.
Но между тем однажды я встретил одну польскую паненку и её полюбил, и через это такая у меня к Польше симпатия пошла, лучше, думаю, этого народа и не бывает.
И нашло на меня, прямо скажу, такое чудо, такой туман: что она, прелестная красавица, ни скажет, то я и делаю.
Убить человека я, скажем, не согласен — рука дрогнет, а тут убил, и другого, престарелого мельника, убил. Хоть и не своей рукой, да только путём своей личной хитрости.
А сам, подумать грустно, ходил легкомысленно женишком прямо около неё, бородёнку даже подстриг и подлую её ручку целовал.
Было такое польское местечко Крево. На одном конце — пригорок, немцы окопались. На другом — обратно пригорок, мы окопчики взрыли, и польское это местечко Крево осталось лежать между окопчиками в овраге.
Польские жители, конечно, уволились, а которые хозяева и, как бы сказать, добришко кому покинуть грустно — остались. И как они так существовали — подумать странно.
Пуля так и свистит, так и свистит над ними, а они — ничего, живут себе прежней жизнью.
Ходили мы к ним в гости.
Бывало, в разведку либо в секрет, а уж по дороге, безусловно, в польскую халупу.
К мельнику всё больше ходили.
Мельник такой существовал престарелый. Баба его сказывала: имеет, говорит, он деньжонки капиталом, да только не говорит где. Будто обещал сказать перед смертью, а пока чего-то пугается и скрывает.
А мельник, это точно, скрывал свои деньжонки.
В задушевной беседе он мне всё и высказал. Высказал, что желает перед смертью пожить в полное семейное удовольствие.
— Пусть,— говорит,— они меня такого-то малёхонько побалуют, а то скажи им, где деньжонки,— оберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники.
Мельника этого я понимал и ему сочувствовал. Да только какое уж там, сочувствовал, семейное удовольствие, если болезнь у него жаба и ноготь, приметил я, синий.
Хорошо-с. Баловали они старичка.
Старик кобенится и финтит, а они так во взор его и смотрят, так перед ним и трепещут, пугаются, что не скажет про деньги.
А была у мельника семья: баба его престарелая да неродная дочка, прелестная паненка Виктория Казимировна.
Я вот рассказывал великосветскую историю про клад князя вашего сиятельства — всё воистинная есть правда: и босячки-крохоборы, и что били меня инструментом, да только не было в тот раз прекрасной полячки Виктории Казимировны. Была тогда другая особа, тоже, может быть, полячка — супруга молодого князя вашего сиятельства. А что касается Виктории Казимировны, то быть её тогда, конечно, не могло. Была одна в другой раз и по другому делу… Была она, Виктория Казимировна, дочка престарелого мельника.
И как это вышло? С первого даже дня завязались у нас прелестные отношения… Только, помню, пришли раз к мельнику. Сидим — хихикаем, а Виктория Казимировна всё, замечаю, ко мне ластится: то, знаете ли, плечиком, то ножкой.
— Фу, ты,— восхищаюсь,— какой интересный случай.
А сам всё же пока остерегаюсь, отхожу от неё да отмалчиваюсь.
Только попозже берёт она меня за руку, любуется мной.
— Я,— говорит,— господин Синебрюхов, могу даже вас полюбить (так и сказала). И уже имею что-то в груди. Только, говорит, есть у меня до вас просьбишка: спасите, говорит, меня для ради бога. Желаю, говорит, уйти из дому в город Минск или ещё в какой-нибудь в польский город, потому что — сами видите — погибаю я здесь курам на смех. Отец мой, престарелый мельник, имеет капитал, так нужно выпытать, где хранит его. Нужно мне разжиться деньгами. Я, говорит, против отца не злоупотребляю, но не сегодня-завтра он, безусловно, помрёт, болезнь у него — жаба, и пугаюсь я, что про капитал не скажет.
Начал я тут удивляться, а она прямо-таки всхлипывает, смотрит в мои очи, любуется.
— Ах,— говорит,— Назар Ильич господин Синебрюхов, вы — самый здесь развитой и прелестный человек, и как-нибудь вы это сделаете.
Хорошо-с. Придумал я такую хитрость: скажу старичку, дескать, выселяют всех из местечка Крево… Он, безусловно, вынет своё добро… Тут мы и заставим его поделить.
Прихожу назавтра к ним, сам, знаете ли, бородёнку подстриг, блюзу-гимнастёрку новую надел, являюсь прямо-таки парадным женишком.
— Сейчас,— говорю,— Викторичка, всё будет исполнено.
Подхожу демонстративно к мельнику.
— Так и так,— говорю,— теперь, говорю, вам, старичок, каюк-компания — выйдет завтра приказ: по случаю военных действий выселить всех жителей из местечка Крево.
Ох, как содрогнётся тут мой мельник, как вскинется на постельке… И сам как был в нижних подштанниках — шасть за дверь и слова никому не молвил.
Вышел он во двор, и я тихонько следом.
А дело ночное было. Луна. Каждая даже травинка виднеется. И идёт он весь в белом, будто шкелет какой, а я за сарайчиком прячусь.
А немец, помню, чтой-то тогда постреливал. Только прошёл он, старичок, немного, да вдруг как ойкнет. Ойкнет и за грудь скорей. Смотрю — и кровь по белому каплет:
«Ну,— думаю,— произошла беда — пуля».
Повернулся он, смотрю, назад, руки опустил и к дому.
Да только, смотрю, пошёл он как-то жутко. Ноги не гнёт, сам весь в неподвижности, а поступь грузная.
Забежал я к нему, сам пугаюсь, хвать да хвать его за руку, а рука уж холодеет, и смотрю: в нем дыханья нет — покойник. И незримой силой взошёл он в дом, веки у него закрыты, а как на пол ступит, так пол гремит — земля к себе покойника требует.
Закричали тут в доме, раздались перед мертвецом, а он дошёл поступью смертной до постельки, тут и скосился.
И такой в халупе страх настал,— сидим и дышать даже жутко.
Так вот помер мельник через меня, и сгинули — во веки веков — его деньжонки капиталом.
А очень тут загрустила Виктория Казимировна. Плачет она и плачет, и всю неделю плачет — не сохнут слёзы.
А как приду к ней — гонит и видеть меня не может.
Так прошла, запомнил, неделя, являюсь к ней. Слёз, смотрю, нету, и подступает она ко мне даже любовно.
— Что ж,— говорит,— ты сделал, Назар Ильич господин Синебрюхов? Ты, говорит, во всём виноват, ты теперь и раскаивайся. Ты, говорит, погубил моего отца. И через это я окончательно лишилась его деньжонок. И теперь достань ты мне хоть с морского дна какой-нибудь небольшой капитал, а иначе, говорит, ты первый для меня преступник, и уйду я, знаю куда, в обоз,— звал меня в любовницы прапорщик Лапушкин и обещал даже золотые часишки с браслеткой.
Покачал я прегорько головой, дескать, откуда мне такому-то разжиться капиталом, а она вскинула на плечи трикотажный платочек, поклонилась мне низенько:
— Пойду,— говорит,— поджидает меня прапорщик Лапушкин. Прощайте, пожалуйста, Назар Ильич господин Синебрюхов!
— Стой,— говорю,— стой, Виктория! Дай, говорю, срок, дело это обдумать надо.
— А чего,— говорит,— его думать? Пойди да укради хоть с морского дна, только исполни мою просьбу.
И осенила тут меня мысль.
На войне, думаю, всё можно. Будут, может, немцы наступать — пошурую по карманам, если на то пошло.
А вскоре и вышел подходящий случай.
Была у нас в окопах пушечка… Эх, дай бог память — Гочкис заглавие. Морская пушечка Гочкис.
Дульце у ней тонёхонькое, снаряд — и смотреть на него глупо, до того незначительный снаряд. А стреляет она всячески не слабо. Стрельнёт и норовит взорвать что побольше.
Над ней и командир был — морской подпоручик Винча. Подпоручик ничего себе, но — сволочь. Бить не бил, но под винтовку ставил запросто.
А очень мы любили эту пушечку и завсегда ставили её в свой окоп.
Тут, скажем, пулемёт, а тут небольшое насаждение из ёлок и — пушечка.
Германии она очень досаждала. В польский костёл она била по кумполу, потому был там германский наблюдатель.
По пулемётам тоже била.
И прямо немцам она не давала никакого спасения.
Так вот, вышел случай.
Выкрали немцы в ночное время у ней главную часть — затвор. И притом унесли пулемёт. И как это случилось — удивительно подумать. Время было тихое, я, безусловно, к Виктории Казимировне пошёл, часовой у пушечки вздремнул, а подчасок, дрянь такая худая, в дежурный взвод пошёл. Там в картишки играли.
Ну ладно. Пошёл.
Только играет он в карты, выигрывает и, сучий сын, не поинтересуется посмотреть, что случилось.
А случилось: немцы пушечкин затвор стибрили.
К утру только пошёл подчасок к пушечке и зрит: лежит часовой, безусловно мёртвый, и кругом — кража.
Ох, и было же что тогда!
Морской подпоручик Винча тигрой на меня наскакивает, весь дежурный взвод ставит под винтовку и каждому велит в зубах по карте держать, а подчаску — веером три карты.
А к вечеру едет — волнуется генерал ваше превосходительство.
Ничего себе, хороший генерал. Но, конечно, не очень уж. Вот он взглянул на взвод, и гнев его прошёл. Тридцать человек, как один, в зубах по карте держат.
Усмехнулся генерал.
— Выходи,— говорит,— отборные орлы, налетай на немцев, разоряй внешнего врага.
Вышли тут, запомнил, пять человек, и я с ними.
Генерал ваше превосходительство восхищается нами.
— Ночью,— говорит,— летите, отборные орлы. Режьте немецкую проволоку, изыскивайте хоть какой-нибудь пулемёт и, если случится,— пушечкин затвор.
Хорошо-с…
К ночи мы и пошли.
Я-то играючи пошёл. Мыслишку, во-первых, свою имел, а потом, имейте в виду, жизнь свою я не берег. Я, знаете ли, счастье вынул.
В одна тыща девятьсот, должно быть, что в шестнадцатом году, запомнил, ходил такой чёрный, люди говорили, румынский мужик. С птицей он ходил. На груди у него — клетка, а в клетке — не попка, попка — та зелёная, а тут вообще какая-то тропическая птица. Так она, сволочь такая, учёная, клювом вынимала счастье — кому что. А мне, запомнил, планета Рак и жизнь предсказана до девяноста лет.
И ещё там многое что предсказано, что — я уж и позабыл, да только всё исполнилось в точности.
И тут вспомнил я предсказание и пошёл, прямо скажу, гуляючи.
Подошли мы к немецкой проволоке. Темь. Луны ещё не было. Прорезали преспокойно лаз. Спустились вниз, в окопчики в германские. Прошли шагов с полста — пулемёт, пожалуйста.
Уронили мы германского часового наземь и придушили тут же…
Очень мне это было неприятно, жутковато, и вообще, знаете ли, ночной кошмар.
Хорошо-с.
Сняли пулемёт с катков, разобрали кому что: кому катки, кому ящики, а мне, запомнил, подсунули самую что ни на есть тяжесть — тело пулемёта. Почти что целый пулемёт.
И такой, провались он совсем, претяжеленный был; те налегке — шаг да шаг, и скрылись от меня, а я пыхчу — затрудняюсь, поскольку мне досталась такая тяжесть. Мне бы наверх ползти, да смотрю — проход сообщения… Я в проход сообщения… А из-за угла вдруг германец прездоровенный-здоровенный, и наперевес у него винтовка. Бросил я пулемёт под ноги и винтовку тоже против него вскинул.
Только чую — германец стрельнуть хочет, голова на мушке.
Другой оробел бы, другой — ух, как оробел бы, а я ничего — стою, не трепыхнусь даже. А поверни я только спину либо щёлкни затвором — тут, безусловно, мне и конец.
Так вот стоим друг против дружки, и всего-то до нас пять шагов. Зрим друг друга глазами и ждём, кто побежит. И вдруг как задрожит германец, как обернётся назад… Тут я в него и стрельнул. И вспомнил, чего задумал. Подполз к нему, пошарил по карману — противно. Ну, да ничего — превозмог себя, вынул кабаньей кожи бумажник, вынул часишки в футляре (немцы все часишки в футляре носят), взвалил пулемёт на плечо и наверх. Дошёл до проволоки — нету лаза. Да и мыслимо ли в темноте его найти?
Стал я через проволоку продираться — трудно. Может быть, час или больше лез, всю прорвал себе спину и руки совсем изувечил. Да только всё-таки пролез. Вздохнул я тут спокойно, залёг в траву, стал себе руки перевязывать,— кровь так и льёт.
И забыл совсем, чума меня возьми, что я ещё в германской стороне, а уж светает. Хотел было я бежать, да тут немцы тревогу подняли, нашли, видимо, у себя происшествие, открыли по русским огонь, и, конечно, поползи я, тут бы меня приметили и убили.
А место, смотрю, вполне открытое было и подальше травы даже нет — лысое место. А до халуп шагов триста.
Ну, думаю, каюк-компания, лежи теперь, Назар Ильич господин Синебрюхов, благо трава спасает.
Хорошо. Лежу.
А немцы, может быть, очень обиделись: стибрили у них пулемёт и двоих почём зря убили,— мстят — стреляют, прямо скажу, без остановки.
К полдню перестали стрелять, да только, смотрю, чуть кто проявится в нашей, в русской, стороне, так они туда и метят. Ну, значит, думаю, безусловно, они настороже, и нужно лежать до вечера.
Хорошо-с.
Лежу час. И два лежу. Интересуюсь бумажником — денег немало, только всё иностранные. Часишками любуюсь. А солнце прямо так и бьёт в голову, и дух у меня замирать стал. И жажда. Стал я тут думать про Викторию Казимировну, только смотрю — сверху на меня ворон спускается.
Я лежу живой, а он, может, думает, что падаль, и спускается.
Я на него тихонько шикаю:
— Шш,— говорю,— пошёл, провал тебя возьми!
Машу рукой, а он, может быть, не верит и прямо на меня наседает.
И ведь такая птичья нечисть — прямо на грудь садится, а поймать я никак его не поймаю — руки изувечены, не гнутся, а он ещё бьётся больно клювом и крылами.
Я отмахнусь — он взлетит и опять рядом сядет, а потом обратно на меня стремится и шипит даже. Это он кровь, гадюка, на руке чует.
Ну, думаю, пропал, Назар Ильич господин Синебрюхов! Пуля не тронула, а тут птичья нечисть, прости господи, губит человека зря.
Немцы, безусловно, сейчас заприметят, что такое приключилось тут за проволокой. А приключилось: ворон при жизни человека жрёт.
Бились так мы долго. Я всё норовлю его ударить, да только перед германцем остерегаюсь, а сам прямо-таки чуть не плачу. Руки у меня и так-то изувечены — кровь текёт, а тут ещё он щиплет. И такая злоба к нему напала, только он на меня устремился, как я на него крикну: кыш,— кричу, — паршивец!
Крикнул, и, безусловно, немцы сразу услышали. Смотрю, змеёй ползут германцы к проволоке.
Вскочил я на ноги — бегу. Винтовка по ногам бьётся, а пулемёт наземь тянет. Закричали тут немцы, стали по мне стрелять, а я к земле не припадаю — бегу.
И как я добежал до первых халуп, прямо скажу — не знаю. Только добежал, смотрю — из плеча кровь текёт — ранен. Тут по-за халупами шаг за шагом дошёл до своих и скосился замертво. А очнулся, запомнил, в обозе в полковом околотке.
Только хвать-похвать за карман — часишки тут, а кабаньего бумажника как не бывало. То ли я на месте его оставил — ворон спрятать помешал, то ли выкрали санитары.
Заплакал я прегорько, махнул на всё рукой и стал поправляться.
Только узнаю: живёт у прапорщика Лапушкина здесь в обозе прелестная полячка Виктория Казимировна.
Хорошо-с.
Прошла, может быть, неделя, наградили меня Георгием, и являюсь я в таком виде к прапорщику Лапушкину.
Вхожу в халупу.
— Вздравствуйте,— говорю,— ваше высокоблагородие, и вздравствуйте, пожалуйста, прелестная полячка Виктория Казимировна!
Тут, смотрю, смутились они оба. А он встает, её заслоняет.
— Чего,— говорит,— тебе надобно? Ты, говорит, давно мне примелькался, под окнами треплешься. Ступай, говорит, отсюдова, к лешему.
А я грудь вперёд и гордо так отвечаю:
— Вы,— говорю,— хоть и состоите в чине, а дело тут, между прочим, гражданское, и имею я право разговаривать, как и всякий. Пусть, говорю, она, прелестная полячка, сама сделает нам выбор.
Как закричал он на меня:
— Ах, ты,— закричал,— сякой-такой водохлёб! Как же ты это смеешь так выражаться… Снимай, говорит, Георгия, сейчас я тебя, наверно, ударю.
— Нет,— отвечаю,— ваше высокоблагородие, я в боях киплю и кровь проливаю, а у вас, говорю, руки короткие.
А сам тем временем к двери и жду, что она, прелестная полячка, скажет.
Да только она молчит, за Лапушкину спину прячется.
Вздохнул я прегорько, сплюнул на пол плевком и пошёл себе.
Только вышел за дверь, слышу, ктой-то топчет ножками.
Смотрю: Виктория Казимировна бежит, с плеч роняет трикотажный платочек.
Подбежала она ко мне, в руку впилась цапастенькими коготками, а сама и слова не может молвить. Только секундочка прошла, целует она меня прелестными губами в руку и сама такое:
— Низенько кланяюсь вам, Назар Ильич господин Синебрюхов… Простите меня, такую-то, для ради бога, да только судьба у нас разная…
Хотел я было упасть тут же перед ней, хотел было сказать что-нибудь такое, да вспомнил всё, перевозмог себя.
— Нету,— говорю,— тебе, полячка, прощения во веки веков.
ЧЕРТОВИНКА

Жизнь я свою не хаю. Жизнь у меня, прямо скажу, роскошная.
Да только нельзя мне, заметьте, на одном засиженном месте сидеть да бородёнку почёсывать.
Всё со мной чтой-то такое случается… Фантазии я своей не доверяю, но какая-то, может быть, чертовинка препятствует моей хорошей жизни.
С германской войны я, например, рассчитывал домой уволиться. Дома, думаю, полное хозяйство. Так нет, навалилось тут на меня, прямо скажу, за ни про что всевсякое. Тут и тюрьма, и сума, и пришлось даже мне, такому-то, идти наниматься рабочим батраком к своему задушевному приятелю. И это, заметьте, при полном своём семейном хозяйстве.
Да-с.
При полном хозяйстве нет теперь у меня ни двора, ни даже куриного пера. Вот оно какое дело!
А случилось вот как:
Из тюрьмы меня уволили, прямо скажу, нагишом. Из тюрьмы я вышел разутый и раздетый.
Ну, думаю, куда же мне такому-то голому идти — домой являться? Нужно мне обжиться в Питере.
Поступил я в городскую милицию. Служу месяц и два служу, состою всё время в горе, только глядь-поглядь — нету двух лет со дня окончания германской кампании.
Ну, думаю, пора и ехать, где бы только разжиться деньжонками.
И вот вышла мне такая встреча.
Стою раз преспокойно на Урицкой площади, смотрю, какой-то прёт на меня в суконном галифе.
— Узнаешь ли,— вспрашивает,— Назар Ильич господин Синебрюхов? Я, говорит, и есть твой задушевный приятель.
Смотрю: точно — личность знакомая. Вспоминаю: безусловно, задушевный приятель — Утин фамилия.
Стали мы тут вспоминать кампанию, стали радоваться, а он, вижу, чего-то гордится, берёт меня за руку.
— Хочешь,— говорит,— знать мою биографию? Я комиссар и занимаю вполне прелестный пост в советском имении.
— Что ж,— отвечаю,— дорогой мой приятель Утин, всякому своё, всякий, говорю, человек даёт от себя какую-нибудь пользу. Ты же человек, одарённый качествами, и я посейчас вспоминаю всякие твои исторические рассказы и переживания. И Пипина Короткого, говорю, помню. Спасибо тебе немало!
А он вдруг мной восхитился.
— Хочешь,— говорит,— поедем ко мне, будем жить с тобой в обнимку и по-приятельски.
— Спасибо,— говорю,— дорогой приятель Утин, рад бы, да нужно торопиться мне в родную свою деревеньку.
А он вынул откуда-то кожаный бумажник, отрыл десять косых.
— На,— говорит,— возьми, если на то пошло. Поезжай в родную свою деревню либо так истрать — мне теперь всё равно.
Взял я деньжонки и адрес взял.
«Что ж,— думаю,— и я ему немало сделал, а тут вполне прекрасный случай,— поеду пока в свою деревню. А там видно будет — может, и действительно побываю по этому адресу. Вот, думаю, спасибо Утину — сделал благодарность за моё благодеяние».
А это верно: на фронте я его всегда покрывал. Там, скажем, бой или разведка, я — прямо к ротному командиру. Так и так, отвечаю, Утина никак нельзя послать. Ну, не дай бог, пуля его пристрелит,— человек он образованный, и погибнет с ним большое знание.
И через меня устроили его на длинномер,— так он всю свою жизнь, всю то есть германскую кампанию, и мерил шаги до германских окопчиков.
Так вот произошла такая с ним встреча, и вскоре после того собрался я и поехал в родные свои места.
И вот, запомнил, подхожу к своей деревеньке походным порядком, любуюсь каждой даже ветошкой, восторгаюсь, только смотрю — ползёт навстречу поп, чёрт его побери.
Ну, думаю, будет теперь беда-бедишка. А сам, безусловно, подхожу к нему.
— Вздравствуйте,— говорю,— батюшка отец Сергий! Вполне прелестный день.
Как шатнётся он от меня в сторону.
— Ой-е-ей,— говорит,— взаправду ли это ты, Назар Ильич Синебрюхов, или мне это образ представляется?
— Да,— говорю,— взаправду, батюшка отец Сергий, а что, говорю, случилось,— ответьте мне для ради бога.
— Да как же,— говорит,— что случилось? Я по тебе живому панихидки служу, и все мы почитаем тебя умершим покойником, а ты вон как… А супруга, говорит, твоя, можешь себе представить, живёт даже в советском браке с Егор Иванычем.
— Ой-е-ей,— отвечаю,— что же вы со мной такоеча сделали!
Очень я растрогался, сам дрожу.
Ну, думаю, вот и беда-бедишка.
Ничего я попу больше не сказал и потрусил к дому.
Взбегаю в собственный, заметьте, домишко, смотрю — уже сидят двое: баба моя Матрёна Васильевна Синебрюхова да Егор Иваныч. Чай кушают. Поклонился я низенько.
— Чай,— говорю,— вам да сахар! Что же тут такоеча приключилось, Егор Иваныч Клопов, не томите меня для ради бога.
А сам не могу больше терпеть и по углам осматриваю своё добришко.
— Вот,— смотрю,— спасибо, сундучок, вот и штаны мои любезные висят, и шинелька — всё на том же месте.
Только вдруг подходит ко мне Егор Иваныч, ручкой этак вот передо мной крутит.
— Ты,— говорит,— чужие предметы руками не тронь, а то, говорит, я сам за себя не отвечаю.
— Как же,— намекаю,— чужие предметы, Егор Иваныч, если это, безусловно, мои штаны? Вот тут даже, взгляните, химический подпись: Ен Синебрюхов.
А он:
— Нет тут твоих штанов, и быть их не может,— тут, говорит, всё моё добришко пополам с Матрёной Васильевной.
А сам берёт Матрёну Васильевну за локоток и за ручку, выводит её, например, на середину.
— Вот,— говорит,— я, а вот — законная супруга моя, драгоценная Матрёна Васильевна. И всё, не сомневайтесь, по закону.
Тут поклонилась мне Матрёна Васильевна.
— Да,— отвечает,— воистинная всё это правда. Идите себе с богом, Назар Ильич Синебрюхов, не мешайте для ради бога постороннему счастью.
Очень я опять растрогался, вижу — всё пошло прахом, и ударил я тут Егор Иваныча. И ударил, прямо скажу, не по злобе и не шибко ударил, а так, для ради собственного блезиру. А он, гадюка, упал нарочно навзничь. Ногами крутит и кровью блюёт.
— Ой-е-ей,— кричит,— убийство!
Стали тут собираться мужички. И председатель тоже собрался. Фамилия — Рюха. Начали тут кричать, начали с полу Егор Иваныча поднимать…
А только смотрю — многие прямо-таки мной восхищаются и за меня горой стоят, и даже подзюкивают в смысле Егор Иваныча.
— Побей,— подзюкивают,— Егор Иваныча, а мы, говорят, в общей куче ещё придадим ему, и даже, может быть, нечаянно произойдёт убийство. И тогда ослободится твоя бывшая супруга Матрёна Васильевна.
Только замечаю: председатель Рюха перешептался с Егор Иванычем и ко мне подходит.
— Ты что ж это,— говорит,— нарушаешь тут беспорядки? Что ж ты, так твою так, выступаешь супротив нас? Контр твоя революция нам теперь вполне известна, и даже, если на то пошло, есть у меня свидетели.
Вижу — человек обижается, я ему тихоньким образом внедряю:
— Я,— говорю,— беспорядков не нарушаю. Ни отнюдь. Но, говорю, как же так, если это моё добришко, так имею же я право руками трогать? И штаны, говорю, мои, взгляните — химический подпись.
А он, гадюка, вынимает какую-нибудь там бумагу и читает.
— Нет,— говорит,— ничего тут не выйдет. Лучше, говорит, ушёл бы ты куда ни на есть. Сам посуди: суд да дело, да уголовное следствие,— всё это — год или два, а жрать-то тебе, безусловно, нужно. И к тому же, может быть, выяснится, что ты — трудовой дезертир.
И так он обернул всё это дело, что поклонился я всем низенько.
— Ладно,— отвечаю,— уйду куда ни на есть. Прощайте навсегда! Только пусть ответит мне Матрёна Васильевна, где же родной мой сын, мальчичек Игнаша?
А она, жаба, отвечает тихими устами:
— Сын ваш, мальчичек Игнаша, летось ещё помер от испанской болезни.
Заскрипел я зубами, оглянулся на четыре угла — вижу, всё моё любезное висит, поклонился я в другой раз и вышел тихохонько.
Вышел я за деревню. Лес. Присел на пенёк. Горюю. Только слышу: ктой-то трётся у ноги.
И вижу: трётся у ноги сучка небольшая, белая. Хвостиком она так и крутит, скулит, в очи мне смотрит и у ноги так и вьётся.
Заплакал я прегорько, ласкаюсь к сучке.
— Куда же,— вспрашиваю,— нам с тобой, сучка, приткнуться?
А она как завоет тонехонько, как заскулит, как завьётся задом, так пошла даже у меня сыпь по телу от неизвестного страха.
И вот тут я глянул на неё ещё раз и задрожал.
«Откуда же,— думаю,— взяться тут сучке? — Так вот подумал, вскочил быстренько и, безусловно, от неё ходу. Эге, думаю, это неспроста, это, может, и есть моя чертовинка во образе небольшой сучки».
Иду это я шибко, только смотрю — за мной катится.
Я за дерево схоронился, а она травинку нюх да нюх, понюхрила и, вижу, меня нашла, снова у ноги вьётся и в очи смотрит. И такой на меня трепет напал, что закричал я голосом и побежал.
Только бегу по лесу — хрясь идёт, а она за мной так скоком и скачет, так меня и достигает.
И сколько я бежал — не помню, только слышу будто внутренний голос просит:
— Упань… упа-ань…
Упал я тут наземь, зарылся головой в траву, и начался со мной кошмар. Ветер ли зашуршит поверху, либо ветошка обломится,— мне теперь всё равно, мне всё чудится, что достигает меня сучка и вот-вот зубами взгрызётся и, может быть, перекусит горло и будет кровь сосать.
Так вот пролежал я час или, может быть, два, голову поднять не смею, и стал забываться.
Может быть, я тут заснул — не знаю, только утром встаю: трётся у ноги сучка. А во мне будто страху никакого и нет и даже какой-то смех внутренний выступает. «Да это же,— думаю,— собачка с моего двора. Может, она не пожелала с Клоповым находиться и вот пристала ко мне, к своему законному хозяину».
Погладил я сучку по шёрстке, сам, безусловно, ещё остерегаюсь.
— Ну,— говорю,— нужно нам идти. Есть, говорю, у меня такой задушевный приятель Утин. К нему мы и пойдём. Будем с ним жить в обнимку и по-приятельски. Пойдём со своим законным хозяином.
Так вот я сказал ей, будто у нас вчера ничего и не было. Встаю и иду тихонечко. Она, безусловно, за мной.
Прихожу, например, в одну деревню, расспрашиваю:
— Это,— говорят,— очень даже далеко, и идти туда нужно, может быть, пять дён.
— Ой-е-ей,— говорю,— что же мне такоеча делать? Дайте, говорю, мне, если на то пошло, полбуханки хлеба.
— Что ты,— говорят,— что ты, прохожий незнакомец, тут кругом все голодуют и сами возьмут, если дастишь.
Так вот не дали мне ничего, и в другой деревне тоже ничего не дали, и пошёл я вовсе даже голодный с белой своей сучкой.
Да ещё, не вспомню уж откуда, увязался за нами преогромный такой пес — кобель.
Так вот иду я сам-третий, голодую, а они, безусловно, нюх да нюх и найдут себе пропитание.
И так я голодовал в те дни, провал их возьми, что начал кушать всякую нечисть и блекоту, и съел даже, запомнил, одну лягуху.
Теперь вот озолоти меня золотом — в рот не возьму, а тогда съел.
Было это, запомнил, к концу дороги. К вечеру я, например, очень ослаб, стал собирать грибки да ягодки, смотрю — скачет.
И вспомнил: говорил мне задушевный приятель, что лягух, безусловно, кушают в иностранных державах и даже вкусом они вкусней рябчиков. И будто сам он ел и похваливал.
Поймал я тогда лягуху, лапишки ей пообрывал. Кострик, может быть, разложил и на согретый камушек положил пекчись эти ножки.
А как стали они печёные, дал одну сучке, а та ничего — съела.
Стал и я кушать.
Вкуса в ней, прямо скажу, никакого, только во рту гадливость.
Может быть, её нужно с солью кушать — не знаю, но только в рот её больше не возьму.
Всё-таки съел я её, любезную. Поблевал маленько. Заел ещё грибками и побрёл дальше.
И сколько я так шёл — не помню, только дошёл до нужного места.
Вспрашиваю:
— Здесь ли проживает задушевный приятель Утин?
— Да,— говорят,— безусловно, здесь проживает задушевный приятель Утин. Взойдите вот в этот домишко.
Взошёл я в домишко, а сучка у меня, заметьте, в ногах так и вьётся, и кобель сзади. И вот входит в зальце задушевный приятель и удивляется:
— Ты ли это, Назар Ильич товарищ Синебрюхов?
— Да,— говорю,— безусловно. А что, говорю, такоеча?
— Да нет,— говорит,— ничего. Я, говорит, тебя не гоню и супротив тебя ничего не имею, да только как же всё это так? У меня, говорит, тут уже папаша живёт. И мой папаша, наверно, будет что-нибудь иметь против. Он у меня очень такой несговорчивый старичок. А лично я, говорит, всецело рад и счастлив твоему прибытию.
Тогда я отвечаю ему гордо:
— Нет, отвечаю, дорогой мой приятель Утин, вижу, что ты не рад, но я, говорю, пришёл не в гости гостить и не в обнимку жить. Я, говорю, пришёл в рабочие батраки наняться, потому что нет у меня теперь ни кола, ни даже куриного пера.
Подумал это он.
— Ну,— говорит,— ладно. Лучше меня, это знай, человека нет! Я, говорит, каждому отец родной. Я, говорит, тебя чудным образом устрою. Становись ко мне рабочим по двору. Я так своему папе и скажу.
И вдруг, замечайте, всходит из боковой дверюшки старичок. Чистенький такой старикан. Блюза на нём голубенькая, подпоясок, безусловно, шёлковый, а за подпояском — платочек носовой. Чуть что — сморкается в него, либо себе личико обтирает. А ножками так и семенит по полу, так, гадюка, и шуршит новыми полсапожками.
И вот подходит он ко мне.
— Я,— говорит,— рекомендуюсь: папаша Утин. Чего это ты, скажи, пожалуйста, припёрся с собаками? Я, говорит, имейте в виду, собак не люблю и терпеть их ненавижу. Они, мол, всюду гадят и кусаются.
А сам, смотрю, сучку мою всё норовит ножкой своей толкнуть.
И так он сразу мне не понравился, и сучке моей, вижу, не понравился, но отвечаю ему такое:
— Нет, говорю, старичок, ты не пугайся, они не кусачие…
Только это я так сказал, сучка моя как заурчит, как прыгнет на старичка, как куснёт его за левую руку, так он тут и скосился.
Подбежали мы к старичку…
И вдруг, смотрю, убежала моя сучка. Кобель, безусловно, тут, кобель, замечайте, не исчез, а сучки нету.
Люди после говорили, будто видели её на дворе, будто она ела косточку, да только вряд ли, не знаю, не думаю… Дело это совершенно удивительное…
Так вот подошли мы к старичку. Позвали фершала. Фершал ранку осмотрел.
— Да,— говорит,— это собачий укус небольшой сучки. Ранка небольшая. Маленькая ранка. Не спорю. Но, говорит, наука тут совершенно бессильна. Нужно везть старичка в Париж,— наверное, сучка была бешеная. А там ему сделают операцию.
Услышал это старик, задрожал, увидел меня.
— Бейте,— закричал,— его! Это он подзюкал сучку, он на мою жизнь покусился. Ой-е-ей, говорит, умираю и завещаю вам перед смертью: гоните его отсюда.
«Ну,— думаю,— вот и беда-бедишка произошла через эту белую сучку. Недаром я её в лесу испугался».
А подходит тут ко мне задушевный приятель Утин.
— Вот,— говорит,— тут налево порог. Больше мы с тобой не приятели!
Взял я со стола ломоточек хлеба, поклонился на четыре угла и побрёл тихохонько.
ГИБЛОЕ МЕСТО

Много таких же, как и не я, начиная с германской кампании, ходят по русской земле и не знают, к чему бы им такое приткнуться.
И верно. К чему приткнуться человеку, если каждый предмет, заметьте, свиное корыто даже, имеет своё назначение, а человеку этого назначения не указано? И через это человеку самому приходится находить своё определение.
И через это, начиная с германской кампании, многие ходят по русской земле, не понимая, что к чему.
И таких людей видел я немало и презирать их не согласен. Такой человек — мне лучший друг и дорогой мой приятель. Поскольку такой человек ищет своё определение. И я тоже это ищу. Но только не могу найти, поскольку со мной случаются разные бедствия, истории и происшествия.
Конечно, есть такие гиблые места, где кроме таких, как я, и другие тоже ходят. Жулики. Но такого страшного жулика я сразу вижу. Взгляну и вижу, какой он есть человек.
Я их даже по походке, может быть, отличу, по самомалейшей чёрточке увижу.
Я вот, запомнил, встретил такого человека. Через него мне тоже одна неприятность произошла. А я в лесу его встретил.
Так вот, представьте себе — пенёк, а так — он сидит. Сидит и на меня глядит.
А я иду, знаете ли, смело и его будто и не примечаю.
А он вдруг мне и говорит:
— Ты, говорит, это что?
Я ему и отвечаю:
— Вы, говорю, не пугайтесь, иду я, между прочим, в какую-нибудь там деревню, на хлебородное местечко, в рабочие батраки.
— Ну,— говорит,— и дурак (это про меня то есть). Зачем же ты идёшь в рабочие батраки, коли я, может быть, желаю тебя осчастливить? Ты, говорит, сразу мне приглянулся наружной внешностью, и беру я тебя в свои компаньоны. Привалило тебе немалое счастье.
Тут я к нему подсел.
— Да что ты? — отвечаю.— Мне бы, говорю, милый ты мой приятель, вполне бы неплохо сапожонками раздобыться.
— Гм,— говорит,— сапожонками… Дивья тоже. Тут, говорит, вопрос является побольше. Тут вопрос очень даже большой.
И сам чудно как-то хихикает, глазом мне мигун мигает и всё говорит довольно хитрыми выражениями.
И смотрю я на него: мужик он здоровенный и высокущий, и волосы у него, заметьте, так отовсюду и лезут, прямо-таки лесной он человек. И ручка у него тоже особенная. Правая ручка у него вполне обыкновенная, а на левой ручке пальцев нет.
— Это что ж,— вспрашиваю,— приятель, на войне пострадал в смысле пальцев то?
— Да нет,— мигает,— зачем на войне. Это, говорит, дельце было. Уголовно-политическое дельце. Бякнули меня топором по случаю.
— А каков же,— вспрашиваю,— не обидьтесь только, случай-то?
— А случай,— говорит,— вполне простой: не клади лапы на чужой стол, коли топор вострый.
Тут я на него ещё раз взглянул и увидел, что он за человек.
А после немножко оробел и говорю:
— Нет,— говорю,— милый ты мой приятель. Мне с тобой не по пути. Курс у нас с тобой разный. Я, говорю, не согласен идти на уголовно-политическое дело, имейте в виду. Я человек, говорю, вполне кроткий, потребности у меня небольшие. И прошу — оставьте меня в покое продолжать мой путь.
Так вот ему рассказал это, встал и пошёл.
А он мне и кричит:
— Ну, и выходит, что ты дурак и старая дырявая тряпка (это на меня то есть). Пошёл, говорит, проваливай, покуда целый.
Я, безусловно, за берёзку да за сосну, и теку.
И вот, запомнил, пришёл в деревню, выбрал хату наибогатенькую. Зашёл. Наймусь, думаю, тут в батраки. Наверное, кормить будут неплохо. А то я сильно отощал. И вот зашёл.
А жил-был там мужик Егор Савич. И такой, знаете ли, прелестный говорун мужик этот Егор Савич, что удивительно даже подумать. Усадил он меня, например, к столу, хлебцем попотчевал.
— Да,— отвечает,— это можно. Я возьму тебя в работники. Пожалуйста. Что другое — не знаю, может быть, ну, а это — сделайте ваше великое удовольствие — могу. Делов тут хотя у меня не много и даже чересчур мало, и вообще работы у меня почти что нету, но зато мне будет кое с кем словечком переткнуться. А то баба моя — совсем глупая дура. Ей бы всё пить да жрать, да про жизнь на картишках гадать. Можете себе представить. Так что я тебе прямо скажу — найму не без удовольствия. Только, говорит, приятный ты мой, по совести тебе скажу, место у нас тут гиблое. Народу тут множество многое до смерти испорчено. Босячки всякие так и ходят под флагом бандитизма. Поп вот тоже тут потонул добровольно, а летом, например, матку моей бабы убили по случаю. Тут, приятный ты мой, места вполне гиблые. Смерть так и ходит, своей косой помахивает. Но если ты не из пугливых, то, конечно, оставайся.
Так вот поговорили мы с ним до вечера, а вечером баба его кушать подаёт.
Припал я тут к горяченькому, а он, Егор Савич, так и говорит, так и поёт про разные там дела-делишки и всё клонит разговор на самые жуткие вещи и приключения, и сам дрожит и пугается.
Рассказал он мне тогда, запомнил, случай, как бабку Василису убили. Как бабка Василиса у помойной кучи присела, а он, убийца, так в неё и лепит из шпалера, и всё, знаете ли, мимо. Раз только попал, а после всё мимо.
А дельце это такое было:
Пришли к ним, например, два человека и за стол без слова сели. А бабка Василиса покойница — яд была бабка.
Ладно. Бабка Василиса видит, что смело они так сели, и к ним.
— Вы,— говорит,— кто же такие будете, красные, может быть, или, наверное, белые?
Те усмехнулись и говорят:
— А ты угадай, мамаша. Ежели угадаешь, то мы тебя угостим свиным шпиком. А ежели нет, то извиняемся — на тот свет пошлём. Нынче жизнь не представляет какой-нибудь определённой ценности, а это у нас будет вроде интересной игры, которая нас подбодрит на дальнейшее путешествие.
Бабка Василиса испугалась и затряслась. Сначала она так сказала, потом этак.
Те говорят:
— Нет, не угадала, мамаша. Мы — зелёная армия. И мы идём против белых и против красных под лозунгом «Догорай моя лучина».
И тут они взяли бабку за руку и застрелили её во дворе.
И, когда это Егор Савич рассказал, я его побранил.
— Чего ж это ты,— побранил,— за бабку-то не вступился? Явление это вполне недопустимое.
А он:
— Да,— говорит,— недопустимое, сознаю, но, говорит, если б она мне родная была матка, то — да, то я, я очень вспыльчивый человек, я, может быть, зубами бы его загрыз, ну, а тут не родная она мне матка, — бабы моей матка. Сам посуди, зачем мне на рожон было лезть?
Спорить я с ним не стал, меня ко сну начало клонить, а он так весь и горит и всё растравляет себя на страшное.
— Хочешь,— говорит,— я тебе ещё про попа расскажу? Очень, говорит, это замечательное явление из жизни.
— Что ж,— отвечаю,— говори, если на то пошло. Ты, говорю, теперь хозяин.
Начал он тут про попа рассказывать, как поп потонул.
— Жил-был,— говорит,— поп Иван, и можете себе представить…
Говорит это он, а я слышу — стучит ктой-то в дверь, и голос-бас войти просит.
И вот, представьте себе, входит этот самый беспалый, с хозяином здоровается и мне всё мигун мигает.
— Допустите,— говорит,— переночевать. Ночка, говорит, тёмная, я боюся. А человек я богатый. Могут обокрасть.
И сам, жаба, хохочет.
А Егор Савич так в мыслях своих и порхает.
— Пусть,— говорит,— пусть. Я ему про попа тоже расскажу… Жил-был, говорит, поп, и, можете себе представить, ночью у него завыла собака…
А я взглянул в это время на беспалого,— ухмыляется, гадюка. И сам вынимает серебряный портсигарчик и папироску закуривает.
«Ну,— думаю,— вор и сибиряк. Не иначе как кого распотрошил. Ишь ты какую вещь стибрил».
А вещь — вполне роскошный барский портсигар. На нём, знаете ли, запомнил, букашка какая-нибудь, свинка, буковка.
Оробел я снова и говорю для внутренней бодрости:
— Да, говорю, это ты, Егор Савич, например, про собаку верно. Это неправда, что смерть-старуха с косой. Смерть — маленькое и мохнатенькое, катится и хихикает. Человеку она незрима, а собака, например, её видит, и кошка видит. Собака как увидит — мордой в землю уткнётся и воет, а кошка — та фырчит, и шёрстка у ней дыбком становится. А я вот, говорю, такой человек, смерти хотя и не увижу, но убийцу замечу издали и вора, например, тоже.
И при этих моих словах на беспалого взглянул. Только я взглянул, а на дворе:
— У… у…
Как завоет собака, так мы тут и зажались.
Смерти я не боюсь, смерть мне даже очень хорошо известна по военным делам, ну, а Егор Савич — человек гражданский, частный человек.
Егор Савич как услышал «у… у…», так посерел весь, будто лунатик, заметался, припал к моему плечику.
— Ох,— говорит,— как вы хотите, а это, безусловно, на мой счёт. Ох, говорит, моя это очередь. Не спорьте.
Смотрю — и беспалая жаба сидит в испуге.
Егора Савича я утешаю, а беспалый говорит такое:
— С чего бы, говорит, тут смерти-то ходить? Давайте, говорит, лягем спать поскореича. Завтра-то мне (замечайте) чуть свет вставать нужно.
«Ох,— думаю,— хитровой мужик, как красноречиво выказывает своё намеренье. Ты только ему засни, а он хватит тебя, может быть, топориком и — баста, чуть свет уйдёт».
Нет, думаю, не буду ему спать, не такой я ещё человек тёмный.
Ладно. Пёс, безусловно, заглох, а мы разлеглись, кто куда, а я, запомнил, на полу приткнулся.
И не знаю уж, как вышло, может, что горяченького через меру покушал,— задремал.
И вот представилась мне во сне такая картина. Снится мне, будто сидим мы у стола, как и раньше, и вдруг катится, замечаем, по полу тёмненькое и мохнатенькое, вроде крысы. Докатилось оно до Егора Савича и — прыг ему на колени, а беспалый нахально хохочет. И вдруг слышим мы ижехерувимское пение, и деточка будто такая маленькая в голеньком виде всходит и передо мной во фронт становится и честь мне делает ручкой.
А я будто оробел и говорю:
— Чего, говорю, тебе, невинненькая деточка, нужно? Ответьте мне для ради бога.
А она будто нахмурилась, невинненьким пальчиком указывает на беспалого.
Тут я и проснулся. Проснулся и дрожу. Сон, думаю, в руку. Так я об этом и знал.
Дошёл я тихоньким образом до Егора Савича, сам шатаюсь.
— Что,— вспрашиваю,— жив ли? — говорю.
— Жив,— говорит,— а что такоеча?
— Ну,— говорю,— обними меня, я твой спаситель, буди мужиков, вязать нужно беспалого сибирского преступника, поскольку он, наверное, хотел тебя топором убить.
Разбудили мы мужиков, стали вязать беспалого, а он, гадюка, представляется, что не в курсе дела.
— Что,— говорит,— вы горохом объелись, что ли? Я, говорит, и в мыслях это убийство не держал. А что касается моего серебряного портсигара, то я его не своровал, а заработал. И я, говорит, могу хозяину по секрету сказать — чем я занимаюсь.
И тут он наклоняется к Егор Савичу и что-то ему шепчет.
Видим, Егор Савич смеётся и веселится и так мне отвечает:
— Я, говорит, тебя рабочим к себе не возьму. Ты, говорит, только народ смущаешь. Этот беспалый человек есть вполне прелестный человек. Он — заграничный продавец. Он для нас же, дураков, носит спирт из-за границы, вино, коньяк и так далее.
«Ну,— думаю,— опять со мной происшествие случилось. На этот раз, думаю, сон подвёл. Не то, думаю, во сне видел, чего надо. А всё, думаю, моё воображение плюс горячая пища. Придётся, думаю, снова идти в поисках более спокойного места, где пища хорошая и люди не так плохи».
Собрал я своё барахлишко и пошёл.
А очень тут рыдал Егор Савич.
— Прямо,— говорит,— и не знаю, на ком теперь остановиться, чтоб чего-нибудь рассказывать.
Проводил он меня вёрст аж за двадцать от гиблого места и всё рассказывал разные разности.
1921

Михаил Зощенко

 130 Всего посещений