Беспалый. Василий Шукшин. читает Павел Беседин


Все кругом говорили, что у Сереги Безменова злая жена. Злая, капризная
и дура. Все это видели и понимали. Не ви-дел и не понимал этого только
Серега. Он злился на всех и втайне удивлялся: как они не видят и не
понимают, какая она самостоятельная, начитанная, какая она… Черт их
зна-ет, людей: как возьмутся языками чесать, так не остано-вишь. Они же не
знали, какая она остроумная, озорная. Как она ходит! Это же поступь, черт
возьми, это движение впе-ред, в ней же тогда каждая жилочка живет и играет,
когда она идет. Серега особенно любил походку жены: смотрел, и у него зубы
немели от любви. Он дома с изумлением огля-дывал ее всю, играл желваками и
потел от волнения.
— Что? — спрашивала Клара. — Мм?.. — и, играя, пока-зывала Сереге
язык. И шла в горницу, будто нарочно, чтоб еще раз показать ему, как она
ходит. Серега устремлялся за ней.
…И они же еще вякали про то, что она… О деревня! Серега молил бога,
чтоб ему как-нибудь не выронить из рук этот драгоценный подарок судьбы.
Порой он даже страшил-ся: по праву ли свалилось на его голову такое счастье,
дос-тоин ли он его, и нет ли тут какого недоразумения — вдруг что-нибудь
такое выяснится, и ему скажут: «Э-э, друг сит-ный, да ты что?! Ишь захапал!»
Серега увидел Клару первый раз в больнице (она только что приехала
работать медсестрой), увидел и сразу забес-покоился. Сперва он увидел только
очки и носик-сапожок. И сразу забеспокоился. Это потом уж ему предстояла
ра-дость открывать в ней все новые и новые прелести. Сперва же только
блестели очки и торчал вперед носик, все осталь-ное была — рыжая прическа.
Белый халатик на ней разлетал-ся в стороны; она стремительно прошла по
коридору, бро-сив на ходу понурой очереди: «Кто на перевязку — заходите». И
скрылась в кабинетике. Серега так забеспокоился, что у него заболело сердце.
Потом она касалась его ласковыми теплыми пальцами, спрашивала: «Не больно?»
У Сереги кру-жилась голова от ее духов, он на вопросы только мотал го-ловой
— что не больно. И страх сковал его такой, что он боялся пошевелиться.
— Что вы? — спросила Клара
Серега от растерянности опять качнул головой — что не больно. Клара
засмеялась над самым его ухом… У Сереги, где-то внутри, выше пупка,
зажгло… Он сморщился и… за-плакал. Натурально заплакал! Он не мог понять
себя и ниче-го не мог с собой сделать. Он сморщился, склонил голову и
заскрипел зубами. И слезы закапали ему на больную руку и на ее белые
пальчики, Клара испугалась: «Больно?!»
— Да иди ты!.. — с трудом выговорил Серега. — Делай свое дело, — он
приник бы мокрым лицом к этим милым пальчикам, и никто бы его не смог
оттащить от них. Но страх, страх парализовал его, а теперь еще и стыд — что
за-плакал.
— Больно вам, что ли? — опять спросила Клара.
— Только… это… не надо изображать, что мы все тут — от фонаря
работаем, — сказал Серега сердито. — Все мы, в конце концов, живем в одном
государстве.
— Что-что?
Ну, и так далее.
Через восемнадцать дней они поженились.
Клара стала называть его — Серый. Ласково. Она, оказы-вается, была уже
замужем, но муж попался «вареный ка-кой-то», они скоро разошлись. Серега от
одного того, что первый ее муж был «вареный», ходил, выпятив грудь,
чув-ствовал в себе силу необыкновенную. Клара хвалила его.
И в это-то время, когда он не знал, что бы такое своро-тить от счастья,
они говорили, что жена его — капризная и злая. Серега презирал их всех. Они
же не знали, как она… О люди! Все иззавидовались, черти. Что такое, не
могут люди спокойно выносить, когда кому-нибудь повезет.
— Вы берите пример с животного мира, — посоветовал Серега одному
такому умнику. — Они же спокойно относят-ся, когда, например, одну
какую-нибудь собачку берут в цирк выступать. Они же не злятся. Чего вы-то
психуете?
— Да жалко тебя…
— Жалко у пчелки… знаешь где? Вот так.
Серега злился, понимал, что это ни к чему, глупо, и еще больше злился.
— Не обращай внимания на пустолаек, — говорила жена Клара. — Нам же
хорошо, и все. Я их всех в упор не вижу.
Серега поругался с родней, что они не пришли в восторг от Клары, с
дружками… Бросил совсем выпивать, купил стиральную машину и по субботам
крутил бельишко в пред-баннике, чтоб никто из зубоскалов не видел. Мать
Серега не могла понять: хорошо это или плохо. С одной стороны, вро-де как-то
не пристало мужику бабскую работу делать, с дру-гой стороны… Шут ее знает!
— Но он же не пьет! — сказала Клара свекрови. — Чего вам еще? Он
занят делом.
— Дак а ты возьми да пожалей его: возьми да сама пости-рай, он
неделю-то наломался, ему отдохнуть надо.
— А я что, не работаю?
— Да твоя-то работа… твою-то работу рази можно срав-нить с мужниной,
матушка! Покрути-ка его день-деньской (Серега работал трактористом) —
руки-то какие надо! Он же не двужильный.
— Я сама знаю, как мне жить с мужем, — сказала на это Клара. — Вам
надо, чтобы он пил?
— Зачем же?
— Ну и все. Им же делаешь хорошо, и они же еще недо-вольны.
— Да ведь мне жалко его, он же мне сын…
— Вам не жалко, когда они под заборами пьяные валяют-ся? Жалко? Ну и
все. И не надо больше говорить на эту тему Ясно?
— Господи, батюшка!.. — опешила мать. — И слова не скажи.
Замордовала мужика, а ей и слова не скажи.
— Хорошо, я скажу, чтобы он пошел в чайную и напил-ся с дружками. Вас
это устраивает?
— Да чо ты извязалась с пьянкой-то! — рассердилась мать. — Он и до
тебя не шибко пил, чо ты с пьянкой-то? Заладила: «пьянка, пьянка».
— Хорошо, я скажу ему, что вы не велите стирать, — объявила Клара. И
даже поднялась, и книжку медицинскую отложила в сторону.
Мать испугалась.
— Ладно! Сразу — «скажу». Только бы бегать жалиться.
— Хорошо, что вы предлагаете? — Клара через сильные очки прямо
смотрела на свекровь. — Конкретно.
— Ничего. Только вижу я, милая, не век ты собралась с мужем жить, вот
что. Если б жить думала, ты бы его берегла. А ты, как… не знаю, как
ксплотаторша какая: заездила мужика. Неужели же тебе тяжело хоть воды-то
натаскать! Он и так целый день там руки-то выворачивает, а придет до-мой —
снова запрягайся. Да когда же ему отдохнуть-то, бед-ному?
— Повторяю: я о нем думаю. И когда мне его пожалеть, я сама знаю. Это
вы тут… распустили мужчин, потом не знае-те, что с ними делать.
— Господи, господи, — только и сказала мать. — Вот ка-кие нынче
пошли жены-то! Ай-яй!
Знал бы Серега про эти разговоры! У Клары хватало ума не передавать их
мужу.
А Сереге это одно удовольствие — воды натаскать, бель-ишко
простирнуть… Забежит в дом, поцелует жену в носик, подивится про себя
мощному и плавному загибу ее бедер. А то попросит ее надеть белый халат.
— Ну заче-ем? — мило капризничала Клара. — Что за странности
какие-то?
— Я прошу, — настаивал Серега. — Я же тогда тебя в халатике увидел,
первый раз-то. Надень, погляжу: у меня вот здесь опять ворохнется, — он
показывал под сердце. — Я прошу, Кларнетик, — он ее называл — Кларнетик.
Или — Кларнет, когда надо громко позвать.
Клара надевала халат, и они баловались.
— Где болит? — спрашивала Клара.
— Вот здесь, — показывал Серега на сердце.
— Давно?
— Уже… семьдесят пять дней.
— Разрешите, — Клара прижималась ухом к Серегиной груди. Серега
вдыхал запах ее крашеных волос… И снова, и снова у него чуть кружилась
голова от волнения и радости. Он стискивал «врача» в объятиях, искал губами
ее милый носик — любил почему-то целовать в носик.
— Ну-у, — противилась Клара, — врача-то!.. — ей, навер-но, слегка
уже надоели одинаковые ласки мужа.
«Господи, за что мне такое счастье! — думал Серега, выходя опять во
двор к стиральному аппарату. — Я же могу не вынести так. Тронусь, чего
доброго. Или ослабну вовсе».
Он не тронулся. Случилось другое, непредвиденное.
Приехал на каникулы двоюродной брат Серегин, Слав-ка. Славка учился в
большом городе в техническом вузе, родня им хвасталась, и, когда он приезжал
на каникулы, дядя Николай, отец Славкин, собирал вечер. Так было уже два
раза, теперь Славка перешел на третий курс. Ну, собра-лись опять. Позвали
Серегу с Кларой.
Шло сперва все хорошо. Клара была в сиреневом платье с пышными
рукавами, на груди медальон — часы на золо-той цепочке, волосы отливают
дорогой медью, очки бле-стят… Как любил се Серега за эти очки! Осмотрится
по на-роду, глянет на жену, и опять сердце радостью дрогнет: из всех-то она
выделялась за столом, гордая сидела, умная, воспитанная — очень и очень не
простая. Сереге понрави-лось, что и Славка тоже выделил ее из всех,
переговаривал-ся с ней через стол. Сперва так — о чем попало, а тут так
вдруг интересно заговорили, что все за столом смолкли и слушали их.
— Хорошо, хорошо, — говорил Славка, улавливая ухом, что все его
слушают, — мы — технократия, народ… сухой, как о нас говорят и пишут…
Я бы тут только уточнил: кон-кретный, а не сухой, ибо все во главе угла для
нас — госпо-дин Факт.
— Да, но за фактом подчас стоят не менее конкретные живые люди, —
возразила на это Клара, тоже улавливая ухом, что все их слушают.
— Кто же спорит! — сдержанно, через улыбочку, пуль-нул технократ
Славка. — Но если все время думать о том, что за фактом стоят живые люди и
делать на это бесконеч-ные сноски, то наука и техника будут топтаться на
месте. Мы же не сдвинемся с мертвой точки!
Клара, сверкая стеклом, медью и золотом, сказала на это так:
— Значит, медицина должна в основном подбирать за ва-ми трупы? — это
она сильно выразилась; за столом стало со-всем тихо.
Славка на какой-то миг растерялся, но взял себя в руки и брякнул:
— Если хотите — да! — сказал он. — Только такой ценой человечество
овладеет всеми богатствами природы.
— Но это же шарлатанство, — при общей тишине негромко, с какой-то
особой значительностью молвила Клара.
Славка было засмеялся, но вышло это фальшиво, он сам почувствовал. Он
занервничал.
— Почему же шарлатанство? Насколько я понимаю, шарлатанство
свойственно медицине. И только медицине.
— Вы имеете в виду самовольные аборты?
— Не только…
— Знахарство? Так вот, запомните раз и навсегда, — на-пористо и
сердито, и назидательно заговорила Клара, — что всякий, кто берется лечить
даже насморк человека, но не имеет на это соответствующего права, есть
потенциальный преступник, — особенно четко и страшно выговорилось у нее это
«п р е с т у п н и к». И это — при бабках, которые во-всю орудовали в
деревне всякими травками, настоями, от-варами, это при них она так… Все
смотрели на Клару. И тут понял Серега, что отныне жену его будут уважать и
бояться. Он ликовал. Он молился на свою очкастую богиню, хотелось заорать
всем: «Что, съели?! А вякали!..» Но Серега не заорал, а опять заплакал. Черт
знает, что за нервы у него! То и дело плакал. Он незаметно вытер слезы и
закурил.
Славка что-то такое еще говорил, но уже и за столом заговорили тоже:
Славка проиграл. К Кларе потянулись — кто с рюмкой, кто с вопросом… Один
очень рослый родст-венник Серегин, дядя Егор, наклонился к Сереге, к уху,
спросил:
— Как ее величать?
— Никаноровна. Клавдия Никаноровна.
— Клавдия Никаноровна! — забасил дядя Егор, рас-талкивая своим
голосом другие голоса. — А, Клавдия Ни-каноровна!..
Клара повернулась к этому холму за столом.
— Да, я вас слушаю, — четко, точно, воспитанно.
— А вот вы замужем за нашим… ну, родственником, а свадьбу мы так и
не справили. А почему вообще-то? Не по обычаю…
Клара не задумывалась над ответами. Вообще, казалось, вот это и есть ее
стихия — когда она в центре внимания и раздает направо и налево слова,
улыбки… Когда все удивля-ются на нее, любуются ею, кто и завидует
исподтишка, а она все шлет и шлет, и катит от себя волны духов, обаяния и
культуры. На вопрос этого дяди Егора Клара чуть прогну-ла в улыбке малиновые
губы… Скользнула взглядом по технократу Славке и сказала, не дав даже
договорить дяде Егору:
— Свадьба — это еще не знак качества. Это, — Клара под-няла над
столом руку, показала всем золотое кольцо на пальце, — всего лишь символ,
но не гарантия. Прочность се-мейной жизни не исчисляется количеством выпитых
буты-лок.
Ну, она разворачивалась сегодня! Даже Серега не видел еще такой свою
жену. Нет, она была явно в ударе. На дядю Егора, как на посрамленного
бестактного человека, посы-палось со всех сторон:
— Получил? Вот так.
— Что, Егорша: спроть шерсти? Хх-э!..
— С обычаем полез! Тут без обычая отбреют так, што… На, закуси
лучше.
Серега — в безудержной радости и гордости за жену — выпил, наверно,
лишнего. У него выросли плечи так, что он мог касаться ими противоположных
стен дома; радость его была велика, хотелось обнимать всех подряд и
целовать. Он плакал, хотел петь, смеялся… Потом вышел на улицу, под-ставил
голову под рукомойник, облился и ушел за угол, под навес, — покурить и
обсохнуть. Темнеть уже стало, ветерок дергал. Серега скоро отошел на воздухе
и сидел, думал. Не думал, а как-то отдыхал весь — душой и телом.
Редкостный, чудный покой слетел на него: он как будто куда-то плыл,
повинуясь спокойному, мощному току времени. И думалось просто и ясно: «Вот
— живу. Хорошо».
Вдруг он услышал два торопливых голоса на крыльце до-ма; у него больно
екнуло сердце: он узнал голос жены. Он замер. Да, это был голос Клары. А
второй — Славкин. Над навесом была дощатая перегородка, Славка и Клара
подо-шли к ней и стали. Получилось так: Серега сидел по одну сторону
перегородки, спиной к ней, а они стояли по дру-гую сторону… То есть это
так близко, что можно было услы-шать стук сердца чужого, не то что голоса,
или шепот, или возню какую. Вот эта-то близость — точно он под кроватью
лежал — так поначалу ошарашила, оглушила, что Серега не мог пошевельнуть ни
рукой, ни ногой.
— Чиженька мой, — ласково, тихо — так знакомо! — гово-рила Клара,
— да что же ты торопишься-то? Дай я тебя… — чмок-чмок. Так знакомо! Так
одинаково! Так близко… — Славненький мой. Чудненький мой… — чмок-чмок.
— Сла-денький…
Они там слегка возились и толкали Серегу. Славка что-то торопливо
бормотал, что-то спрашивал — Серега пропус-кал его слова, — Клара тихо
смеялась и говорила:
— Сладенький мой… Куда, куда? Ах ты, шалунишка! По-целуй меня в
носик.
«Так вот это как бывает, — с ужасом, с омерзением, с болью постигал
Серега. — Вот как!» И все живое, имеющее смысл, имя, — все ухнуло в
пропасть, и стала одна черная яма. И ни имени нет, ни смысла — одна черная
яма. «Ну, те-перь все равно», — подумал Серега. И шагнул в эту яму.
— Кларнети-ик, это я, Серый, — вдруг пропел Серега, как будто он
рассказывал сказку и подступил к моменту, когда лисичка-сестричка подошла к
домику петушка и так вот пропела: — Ау-у! — еще спел Серега. — А я вас
счас бу-ду убива-ать.
Дальше все пошло мелькать, как во сне: то то видел Серега, то это… То
он куда-то бежал, то кричали люди. Ни тяжести своей, ни плоти Серега не
помнил. И как у него в руке очутился топор, тоже не помнил. Но вот что он
запом-нил хорошо: как Клара прыгала через прясло. Прическа у Клары сбилась,
волосы растрепались, когда она махнула че-рез прясло, ее рыжая грива
вздыбилась над головой… Эта-кий огонь метнулся. И этот-то летящий момент
намертво схватила память. И когда потом Серега вспоминал бывшую свою жену,
то всякий раз в глазах вставала эта картина — полет, и было смешно и
больно.
В тот вечер все вдруг отшумело, отмелькало… Куда-то все подевались.
Серега остался один с топором… Он стал все сознавать, стало нестерпимо
больно. Было так больно, даже дышать было трудно от боли. «Да что же это
такое-то! Что же делается?» — подумал Серега… Положил на жердину левую
руку и тяпнул топором по пальцам. Два пальца — указатель-ный и средний —
отпали. Серега бросил топор и пошел в больницу. Теперь хоть куда-то надо
идти. Руку замотал руба-хой, подолом.
С тех пор его и прозвали на селе — Беспалый.
Клара уехала в ту же ночь; потом ей куда-то высылали до-кументы:
трудовую книжку, паспорт… Славка тоже уехал и больше на каникулы не
приезжал. Серега по-прежнему ра-ботает на тракторе, орудует этой своей
культей не хуже прежнего. О Кларе никогда ни с кем не говорит. Только один
раз поругался с мужиками.
— Говорили тебе, Серьга: злая она…
— Какая она злая-то?! — вдруг вскипел Серега. — При чем тут злая-то?
— А какая она? Добрая, что ли?
— Да при чем тут — добрая, злая? В злости, что ли, дело?
— А в чем же?
— Ни в чем! Не знаю, в чем… Но не в злости же дело. Есть же другие
какие-то слова… Нет, заталдычили одно: злая, злая. Может, наоборот,
добрая: брату хотела помочь.
— Серьга, — поинтересовались, — а вот ты же это… лю-бил ее… А
если б счас приехала, простил бы?
Серега промолчал на это. Ничего не сказал.
Тогда мужики сами принялись рассуждать.
— Что она, дура, что ли, — приедет.
— А что? Подумает — любил…
— Ну, любил, любил. Он любил, а она не любила Она уже испорченный
человек — на одном все равно не остановится. Если смолоду человек
испортился, это уже гиблое дело. Хоть мужика возьми, хоть бабу — все равно.
Она иной раз и сама не хочет, а делает.
— Да, это уж только с середки загнить, а там любой ветерок пошатнет.
— Воли им дали много! — с сердцем сказал Костя Биби-ков, невзрачный
мужичок, но очень дерзкий на слово. — Дед Иван говорит: счас хорошо живется
бабе да корове, а коню и мужику плохо. И верно. Воли много, они и
распус-тились. У Игнахи вон Журавлева — тоже: напилась дура, опозорила
мужика — вел ее через всю деревню. А потом на его же: «А зачем пить много
разрешал!» Вот как!..
— А молодые-то!.. Юбки эти возьми — посмотришь, иде-ет…Тьфу!
Серега сидел в сторонке, больше не принимал участия в разговоре.
Покусывал травинку, смотрел вдаль куда-то. Он думал: что ж, видно, и это
надо было испытать в жизни. Но если бы еще раз налетела такая буря, он бы
опять растопы-рил ей руки — пошел бы навстречу. Все же, как ни больно было,
это был праздник. Конечно, где праздник, там и по-хмелье, это так… Но
праздник-то был? Был. Ну и все.

Василий Шукшин

 164 Всего посещений